На вершинах непокорных гор чистейшая белизна режет взгляд. А поражает, как невинность среди обыденности, или абсолютная истина среди многих правд.
Каждая снежинка там вбирает в себя целую радугу живых цветов спектра и, переливаясь, светится, улыбается, радуется такому близкому и такому далекому солнцу.
Поэтому и тянутся к вершинам романтики с рюкзаками, палатками и ледорубами, не докурив, не долюбив, и не закончив земные дела…
-Смотри! Смотри! Вон! Вон! Вон! Вон! Вон! – показал Мирон на далекую пугливую фигурку горного козла, тут же растаявшую за скалистым уступом.
-Ух ты! – выдохнул Санёк, который в первый раз попал в группу альпинистов, и которому все было в новинку.
-Они что? Дикие?
-Дикие. Дикие. Да, к тому же еще редкие. Винторогие. Охота на них запрещена. Их практически невозможно увидеть, - не преминул поучительно вставить краснолицый Малиновкин по кличке Малинка. – А здесь порой такое увидишь… Ой! Ой! Ой!
Санёк чувствовал себя слегка опьяненным. От свежего, немного разряженного воздуха временами подкруживалась голова. Порою хотелось петь, но слова песен не приходили в голову. Наверное, те же чувства испытывают телята, попавшие впервые на зеленую траву. Они прыгают как ошалелые, не в силах справиться со своими телячьими восторгами. Но Санёк справлялся. Выдавала его светящаяся улыбка и соглашательский настрой, что для его юношеского конфликтного максимализма являлось весьма нехарактерным.
-Осторожно! Эдельвейс! – чуть сам не наступил на невзрачный цветочек Мирон, - и мечтательно добавил, - не раздави…
-Да, ладно тебе, дальше их, как грязи! – вставил Малинка.
-Природу беречь надо, даже в малом, - поднял палец вверх Мирон и пошел дальше.
Маленький эдельвейс наивно подрагивал от неровного ветра. Мохнатенькие лепестки на пушистой цветоножке доверчиво протягивали в вышину сердцевинку, похожую на ступню маленькой кошачьей лапки. И Санёк не удержался. Сорвал. И вложил в записную книжку на букве А. Он ещё не знал, о чём напишет Алёне, но сувенир с далёких гор, способный покорять сердца, был им уже приобретён.
Ледник. Сыпушка. Куски гранита. Подтаяв, они не держатся во льду. Когда наступаешь – трикани – специальные набойки на обуви – не удерживают. Шаг вперед, два назад. Добрались до площадки, где решили установить палатку, совершенно ошалелые и измученные. Скинули рюкзаки, которые весили не меньше сорока килограммов, со снаряжением и продуктами, испытав, в который раз после такой процедуры, ощущение полета. Покрутились обалделые. Поглядели на ледовую стену предстоящего восхождения.
Площадка оказалась необычной. На свободном пространстве уместилось бы еще три таких палатки, как у них. Остальное место занимало высокогорное озерцо, такое же небольшое, как площадка, продолговатым мечтательным глазом глядящее на прозрачный среди дня видимый край луны.
От озера исходил запах чистого постиранного белья в морозный день.
Альпинисты проворно установили палатку, разожгли примус, разогрели чай. А Санёк обследовал окрестности. Среди сероватых камней попадались звездчатыми кучками эдельвейсы. Но тот первый, заложенный в записную книжку на заветной странице, казался Саньку сейчас тем единственным, выросшим только для него цветком.
Каша с тушёнкой, под названием «Кулеш», приготовленная радистом Алёшей Клёном, оказалась настолько вкусна, что Санёк съел две добавки, но третью попросить постеснялся. Глубоко вздохнул, разглядывая недоеденные крупинки, застрявшие в зеленоватой бороде Алёши. Сел у озера, заглянул в его хрустальную чистоту. Подумал, что безупречное зеркало достойно отражения прекрасных фей, а не его курносой физиономии. Достал блокнот, вырвал листок бумаги и завернул цветочек, надписав словами Мирона: «Осторожно: Эдельвейс!».
Он вспомнил неприступную Алёну с толстой косой из соседнего подъезда, чьи завитки на висках действовали сногсшибательно, без осечки и, что обидно, на всех одинаково.
С Саньком она всего два раза была в кино. Но никогда не позволяла даже взять себя за руку, а деликатно отстранялась, обескураживая и ошеломляя своей самодостаточностью. Впрочем, другим ребятам она тоже не давала повода ни на что.
Санёк достал карандаш и стал писать свои первые юношеские стихи:
Ты – эдельвейс на склоне горном,
Царица гор – своих рабынь.
И голова в порыве гордом
Устремлена в немую синь…
Ревнивая память вернула ему сцену, из-за которой на танцах могла произойти драка. Самонадеянный Костя Кривицкий обнял Алёну, стоявшую среди подруг и друзей, за бедро. Ребята вскипели. Но Алёна, покрасневшая до ушей, тихо с достоинством сказала, убрав его руку:
-Если ты ещё раз позволишь себе подобную выходку, пеняй на себя.
-Ну, и что ты сделаешь? Тоже мне, напугала! Ударишь? Пожалуешься папочке?
-Я никогда не скажу тебе: «Здравствуй!…»
Тихая угроза подействовала, как гром среди ясного неба, и Кривицкий увял.
О! Многие тебя пытались
Добыть, сломить и покорить!
Но вот беда: сломились сами,
Гордыню не сумев забыть…
Санёк ещё вспомнил, что через две недели у неё день рождения. Хорошо бы, письмо вручили специально. Да. Он пошлет заказное письмо с пометкой: «вручить такого-то»…
Где тот смельчак, что над горою
Возвысится сквозь снег и дождь,
Иль сможет вровень встать с тобою?
Ты ждёшь его?
Я знаю. Ждёшь…
Думалось ещё о всяких нежных глупостях. О завитках на виске, об изяществе и о каком-то милом свечении Алёниных глаз, когда она возилась с младшей сестренкой. Но все это невозможно было описать. И Санёк побоялся, что этим может обидеть или напугать его любимую девушку, его милый застенчивый эдельвейс. Таких, как Алёна, надо было заносить в Красную книгу. Хотя, таких больше нет. Она одна.
Душа так сладко ныла внутри, что никакого сладу не было сидеть на одном месте. Санёк вернулся к палатке.
-Лёх, а Лёх, у меня к тебе есть одна просьба.
-Ну…
-У тебя конвертов не осталось, ну, тех, английских, розовых?
Алёша без слов достал из рюкзака конверт, понимающе улыбаясь в зеленые усы.
Санёк торопливо и трепетно запечатал в шикарный конверт и завернутый в листок эдельвейс, и обрывок со стихотворением. Глубоко вздохнул и немного угомонился.
Непокорная вершина с площадки была не видна. Зато открывался прекрасный вид на противоположный хребет и на долину за уступами.
Разомлевшие от горячей пищи альпинисты, развалились в палатке, лениво смеясь над анекдотами. Потом перешли на прозу жизни. И, как в той сказке по лисичку со скалочкой « накормили вы меня, напоили вы меня, насмешили вы меня, а теперь, напугайте меня…», с наступлением темноты каждого так и подмывало рассказать страшилку о каком-нибудь снежном человеке или черном альпинисте.
Наконец, и эти рассказы иссякли. Тихая дрема опутала лагерь. Не спал только Санёк, переполненный впечатлениями. Он то вспоминал дорогу, то Алёнино милое лицо, то снова и снова срывал свой первый эдельвейс, то в который раз перечитывал стихотворение.
И вдруг, совершенно четко и ясно, Санёк услышал возле палатки чьи-то шаги… Ледяной ужас охватил сердце.
-Ребят! – тихо позвал он, уверенный, что на такой высоте ночью никого живого в принципе быть не может.
И не смотря на усталость, все, как по команде, мгновенно проснулись.
-Кто там? – спросил Алёша Клён.
-Чёрный альпинист!!! – сам себя напугал Малинка.
-Да, иди ты! – отмахнулся Мирон.
Но шаги не стихали. За тягучим приступом страха у Саньки наступил мгновенный, подпитанный присутствием ребят, приступ отчаянного любопытства. Расстегнув молнию входа, он высунулся наружу и замер.
Возле озера, величественно закинув за спину рога, спокойно глядел на него довольно крупный горный козёл, возможно, тот самый, который днём показался и исчез. После ребята узнали, что эта площадка являлась единственным местом, куда животные ходили на водопой. Козёл совершенно не боялся.
Помноженные отражением озера надвое, возле него стояли не феи – пять – шесть самочек, и несколько пушистых козлят. И тоже не обращали на Санька ни малейшего внимания.
Занесенные в красную книгу винторогие, нагло и беззастенчиво пощипывали занесенные в ту же книгу редкие исчезающие растения – эдельвейсы.
-Эй, вы! Наглые морды! А ну, кыш! – крикнул им Санёк.
-Да, кто там? – повылазили ребята.
Освещенные огромной линзой ледника, животные стояли, как на сцене, и совершенно не реагировали на крики человека.
-Ущипни меня! Я не сплю? – кого-то попросил Малинка.
-Ага! Попались! Козлятинку мы любим! – потирал руки радист Алёша.
-Низя! – натягивал на ходу штаны Мирон.
И никому не было понятно, что же «низя»: охотиться на козлов, или питаться редкими эдельвейсами.
-Кыш! Кыш! Кыш! – повторял Санёк.
Огромные звезды, величиной с яйцо, желтками разливались по небу.
-Ребят, что будем делать?
-Что? Что? Спать пошли! Холодно! Вот что!
Поглядев еще раз на звезды, Санёк закрыл палатку, забрался в свой спальник и мгновенно уснул.
Ему снилось, как Мирон несколько раз толкал его в бок и шипел:
-Кыш! Пошёл! Кыш!
На утро-то как раз оказалось, что Мирону не повезло больше всех. Потому что козёл облюбовал себе место у палатки, где с внутренней стороны спал Мирон, и всю ночь грелся своим костяным хребтом о его спину.
Бедный Мирон утром насилу отогнал наглеца рюкзаком. Потом ходил, поглаживая усаженные синяками бока.
А ребята ещё долго смеялись:
-Ты, Мирон, природу любишь. Но, чтоб всю ночь с козлом спать, да ещё с винторогим, ну ты, брат, переборщил…
Восхождение не было трудным. Но для Санька оно было первым.
Розовый снег. Пьяная вершина. Она дождалась его. А, может быть, он её.
-А – У- АА- АА, - орал Санёк до хрипоты, до одури вместе с ребятами.
Три недели от пуска пролетели, как один день.
Алёна давно должна была получить его письмо с эдельвейсом.
Санёк шёл рано утром по асфальту родного города, обходя непонятно откуда выползших в таком количестве дождевых червей. Наверное, ночью был дождь. В рюкзаке о кружку бряцала ложка.
Прежде чем зайти в свой подъезд, Санёк по привычке вскинул взгляд на Алёнины окна, и угадал за волнением тюли её улыбку.
Ему показалось, поверилось, или скорее почувствовалось, что и эта вершина давно ждет его.
Ножки сами потянулись на согретую солнцем полосу домотканого половика. Танюшка подержала их в этом ласковом тепле как антэнки, собирающие энергию, пока солнышко не пробралось где-то под пижамой до самых губ, и не оживило их в утренней улыбке.
-Коша, - погладила Танюшка длинный потягивающийся животик полосатой кошки, пристроившейся подле на постели.
В шелестящий запах подогретых украинским солнцем подсолнушных лепестков врывался более резкий из кухни и нежный, еле уловимый аромат берёзовых дров в печи.
Девочка одним духом накинула платьишко и сбежала неслышно босиком по крутой досчатой лестнице вниз.
Бабка Федосея не любила, когда её называли баба Федя, поэтому Танюшка не звала её никак, а подходила и смотрела родниковыми улыбающимися глазками, пока бабка не заговаривала сама. Но сегодня просто молча, вместо приветствия быстро намазала краюху тёплого ещё хлеба, того самого толчёного сала с чесноком, которое в прошлый раз так понравилось девочке.
Голова Танюшки закружилась от запахов борща, облитых чесночком пампушек, компота, чуть подпорченных груш, жужжащих осами, разрезанного арбуза, жареных ломтей свинины и толчёнки с молоком.
Она удивлялась, что всё это баба Федя приготовила за одно утро.
-Ах ты, маковка моя, борща то будешь?
-Угу! – кивнула Танюшка, хотя никогда не ела первое по утрам, и забралась с ногами на старый улёженый задолго до неё диванище, выцветший от времени и устеленный такой же полосатой дорожкой, что и пол в спаленке наверху.
Танюшка глотала борщ, который с каждой минутой казался всё вкуснее, и краем глаза следила в окна веранды, как за забором прохаживается ватага хлопцев и поглядывает в её сторону.
Хлопцы ждали её, жуя. С футболками, набитыми до отказа яблоками, их животы походили на мешки хомяков.
Наевшись, девочка прикинула, что у бабки просить конфеты будет неудобно и, поблагодарив за обед, направилась в сад на поиски матери.
Танюшка долго смотрела поодаль, как дядя Вадим рассказывал матери о прививках на деревьях.
Наконец, взрослые её заметили.
Танюшка уловила на себе внимание, оглядела чудо мичуринской науки, где на ирге росли разного сорта груши и яблоки, и остановила взгляд на большой жёлтой сливине.
Дядя Вадим тут же сорвал её и протянул девочке.
-Настоящая! – удивилась Танюшка, обрызгавшись её соком.
-Конечно, настоящая! – Засмеялся довольный Вадим.
-И груши настоящие?
-И груши.
-И яблоки?
-А, тож!
-Ма, а конфетку можно? – хитро взглянула Танюшка на мать.
-Возьми.
Мигом вбежала Танюшка обратно наверх, раскрыла чемодан, набила оба кармашка московскими карамельками. И уже важно, как котёнок, которого похвалят за пойманную мышь, спустилась к ребятишкам, доставая без слов для каждого конфетку за хрустящий хвостик…
Обходя лягушачьи лужи, ватага ребят поспешила на валовню, где в сараях под навесом жили «говяды» со своим волопасом дядькой Забаром. Танюшка любила бегать по этим песчаным тропинкам, утоптанным торопливыми детскими ножками. Справа к утру дозревали ежевичники, а слева у ивняка росли душистые червеницы, румянки, утячьи гнёздышки, их корнями девки в деревне румянились.
Дядька Забар уже запряг волов. Эти огромные буйволы в три метра высоты горба лениво и послушно терпели понукания. Громадная телега, заполненная с невероятным верхом плетями гороха, мягко поскрипывала.
Дёмка и Димка были его родными племянниками, поэтому их послали вперёд на переговоры. Мыколо с Павлухой остались с Танюшкой. Пока браться договаривались с валовщиком, Мыколо вдруг ляпнул наобум:
-А Павло то в тебя влюбился! Сам говорил!
Павлуха покраснел, отвесив Мыколке тумака, а Танюшка выпалила:
-А мне он совсем не нравится. Ну, ни капельки! Ну, ни столечко!
Сказала, и вдруг заметила потерянный взгляд Павлухи. Она поняла, может, впервые в жизни, что сделала кому-то больно. И уже хотела, было, взять слова назад, но не нашлась, что сказать. Выручили Дёмка с Димкой:
-Хлопцы! Дядька Забар на Свиной остров сегодня поидэ и нас бэрэ!
Ребятишки тут же забрались на сноп гороха и затащили туда же Танюшку.
-Ишь ты! Королева какая! Москалиха что- ли? Вадима племянница?
Танюшка подумала, что объяснять про Подмосковный Реутов, как всегда, безнадежно, и просто улыбнулась, глядя на погонщика волов.
-А маты пустыла?
-А як же? – вступился тут же Павлуха и покраснел.
-Ну, тады поихалы! Держитесь, хлопцы! Как звать то тебя, Москалиха?
-Танюшка.
-Ага. Яснэнько. А к Вадиму то насовсем, али как?
-В гости… А что это за остров такой, Свиной?
-Река наша Сейм в устье островита. Там всяки свинки живут. И кабаны. И клыкачи. И вепри. Сереньки и полосатеньки, - съезжал дядька Забар на ридну украинську мову и обратно на более или менее понятный для нее язык, - Мы на тот остров со всего хутора свиней по весне везём. Дубы там знатные. Буки. Грабы. Есть чем рюшкам пожывытысь. За лето весь остров разрывают. Они там с местными хохряками смешиваются. Сальце вкуснюще делается. А в сале и сила вся! – закончил он, нравоучительно подняв палец.
Танюшка улыбнулась, наслышанная давно, как хохлы уважают сало.
-Не веришь? Да, к нам из Путивля за салом идуть. За мясом…
-А тож в Путивле свого сала нэма, - вставил язвительно Мыколо.
-А ты не встревай. Вот рокив пять назад приезжал ко мне кум…
Ребята засмеялись. Но дядька Забар, ничуть не смутившись за пойманную ложь, хитро улыбался и продолжал:
-А мы свинок подкармливаем. Горошек они любят. Это для них, как для нас сало…
Теперь заулыбалась Танюшка, уловив на кончиках морщинок дядьки Забара наивную, но непростую шутку, которую оценить могла она одна. И она оценила.
Показался крепкий мостик на островище, которое начиналось с крутой мели, едва прикрытой водою.
Уже на переправе свиньи услышали характерное поскрипывание телеги и сбегались со всех сторон, чтобы ухватить любимое лакомство, свисающее завитками по бокам. Дети сбрасывали горох вилами, побаиваясь толстых свинок, которые запросто могли любого ухватить за пятку.
Дядька Забар проторенной дорогой гнал волов к свиной кормушке. Вокруг похрюкивало не меньше пятисот боровов, поросят, свинок и подсвинков, которые с аппетитным чавканьем ловили на лету плети гороха и пихали друг друга рыльцами.
-Какие хорошенькие! – воскликнула Танюшка.
-Хочешь покататься? – лихо спросил Павлуха.
-Не. Укусят. Они – плотоядные и полудикие! – ответил вместо нее Мыколо.
-Это кого укусят? Это меня укусят? – завелся Павло, - а ну, дядька Забар, отгони волов вправо, я свинку словлю!
-Лучше хряка! – вставил Димка, - хряки спокойнее, свинки могут загрызть до смерти!
-Да ну, пугать то! Я сто раз катался! Это если на подсвинка сесть, свинка злиться будет! А так то запросто!
И Павлуха, зыркнув в последний раз на Танюшку, и убедившись, что она смотрит, прыгнул прямо с телеги на широкую мягкую спину кабанчика и погнал его пятками, схватив за уши.
Ребетня закричала и
заулюлюкала, а дядька крикнул вслед:
-Во, шельмец!
Прокатившись метров двадцать, Павлуха соскочил со своей жирной лошадки и, сверкая пятками, быстро вернулся в телегу, уворачиваясь от бегущих следом свиней. Дёмка и Димка повторили трюк. И катались хоть и не так далеко, зато несколько раз. А Мыколо только улюлюкал и свистел…
Возвращались с острова уже в пустой телеге.
Мыколу загнали до дому. Димка с Дёмкой остались с дядькой Забаром на воловне. А Павлуха шёл рядом с Танюшкой молча, время от времени поднимая брови, точно разговаривая с ней о чем-то про себя.
Танюшка держала в кармане до самой калитки последнюю конфетку, не решаясь отдать.
-А рыба у вас в реке есть?
-Жерех, - сказал грустно Павлуха, - И еще Мирон-усач попадается. Он как веретено. Сильный. Ценится выше, чем осетровая теша и лососёвый балык…
-А здорово ты на нём прокатился! Дальше всех! – сказала Танюшка, - она чувствовала себя виноватой, - Конфетку хочешь? Последняя…
Павлуха пожал плечами. Он не знал, что говорить и что делать. И идти не хотел. И говорить не хотел. Оно само шло и говорилось. А теперь молчалось. И всё так глупо и бестолково. Наконец, он собрался с мыслями и спросил, розовея от собственной беспомощности:
-А ты на следующее лето приидэшь?
-Не знаю.
-А я тебе что?… Совсем и вправду не нравлюсь?
Танюшка, казалось, давно ждала этого вопроса. Она улыбнулась облегченно. В её глазах задрожали ручейки счастья. Она взглянула на Павлуху так нежно и ласково, что у него зашлось и на миг остановилось сердце.
-Ну, конечно не нравишься. Ну, ни столечки, ну ни капельки, - произнесла она, точно прожурчала.
Подошла ближе, взяла за руку, положила в нее растаявшую карамельку и неожиданно для себя поцеловала его в зардевшуюся щеку.
Павлуха вывернулся, вбежал на пригорок и, широко улыбаясь, крикнул:
-Завтра на бахчу поидэм. Там тыквы розовые! Во!
Тётка одевала на девочку кофту. Девочка сопротивлялась. Но тётка была большая и толстая. А девочка, напротив, маленькая и щуплая. Тётка была похожа на большую ватную куклу, сшитую неправильно: большое длинное тулово, длинные ноги, как молочные бутылки, полные длинные руки, маленькая головка без шеи, точно пришитая прямо к туловищу незадачливой портнихой.
-Ну, что скажешь, Юрк?
-Кормовая редиска!
-Да, я не про тётку! Я по существу!…
Вот уже неделю они приезжали сюда на великах каждый день, приручая не кошку, не собаку, не белку. Братья Никитины приручали девочку.
-Домой пора, если по существу, - мама думает, что мы во дворе, вдруг искать пойдёт…
И побежала впереди дорожка, пронизанная, точно жилками, мягкими корнями берёз. Сочный воздух, наполненный запахами подмосковного леса, черничный, земляничный, колокольчиковый… Обогнув озеро, ребята спешили к электричке. И уже в вагоне Витёк заметил, что у младшего брата порвались и просят каши по бокам кеды.
-Чё это у тебя?
-Чё? Чё? – передразнил Юра, - Маме не говори, а то скажет опять, что на мне все горит!
К обеду успели вовремя.
-Аппетит нагуляли? – спросила мать из кухни.
Юра, пряча кеды на полочку, крикнул в ответ:
-Мы к трём, как ты просила!
Пока братья уплетали суп, а потом еще долго выскребали со дна сковородки прижаренную картошку, мать зацепилась взглядом за ромашку, застрявшую в спицах велосипеда.
-Опять в лес ездили?
Ребята, боясь, что мать заругает, молча продолжали скрести сковородку.
-Черника поспела?
-Поспела.
-Обои доклеем?
-Ага…
Комнатка получилась, как игрушечка. Пока родители решали, кому ее отдать: Юре, Вите, или под свою спальню; мальчишки «резались» посреди неё в «дурака».
Юрка не любил проигрывать, но всегда проигрывал. Зато Витька очень любил выигрывать, во что бы они не играли. Вот и теперь Юрка вопил от обиды на карточную фортуну.
-Что? Опять проиграл? – улыбалась сочувственно мать.
Витька довольно вытянулся, как вальяжный персидский кот:
-Много ноль в мою пользу.
-Да, он жульничает! – Юрка цеплялся за обрывки справедливости.
-Еще слово и про кеды скажу. Усёк?
-Усёк. Усёк. Ма, а про принца ещё почитай, про маленького.
-Я же уже читала.
-А про лебедей Андерсена?
-И про лебедей читала. Я уже всё читала. Большие уже. Читайте сами…
Каникулы ребята проводили «дома». Оседлав с утра пораньше велики, объезжали окрестности и своего района Москвы Новокосино, и близлежащих Реутова, Салтыковки, Железнодорожного, рынки, леса, кукурузные поля… Тайком от матери постепенно стали забираться все дальше в Подмосковье. Доезжали на электричке и до речки Киржач, и до деревни с загадочным названием Чаща. Тайком ездили в «Звездный городок» к памятнику Гагарина.
Юрка, не смотря на три года разницы, не отставал от старшего брата, выражения его были метки и точны. Витька, выносливый, как лось, и находчивый, как Мюнхаузен, мог конечно дольше проплыть под водой, его острый глаз постоянно находил что-нибудь на земле. Издалека они походили на большого динозавра и малого, еле-еле поспевающего за большим.
На следующий день они совершали обычный почетный круг по городу. И, как всегда, Витёк нашёл деньги, показавшиеся Юрке сокровищем.
-Вот так, Юрикус-жмурикус! Учись, пока я живой! Купим кеды? – бумажка в его руке развернулась на ветру.
-Лучше насос. Со старым задолбались!
-Правильно, мой гениальный мальчик! Даром, что кащей беззубый! – беззлобно ухмыльнулся старший.
-Сам ты… амбал.
Из-за витькиного велосипеда конечно показался кулак:
-Усёк?
-Усёк! Усёк. – Проворчал младший.
В Спорттоварах пахло резиновыми лодками и клеем. Продавщица Нэлли, их соседка по подъезду, любезничала с молодым человеком…
-Девушка! Девушка! Покажите, пожалуйста, вон тот насос к велосипеду! - ребята делали вид, что её не знают. Нэлли отвечала тем же, небрежно бросив насос на прилавок.
-Девушка, девушка…
-Заткнитесь, шпендики!
-Девушка, возьмите, пожалуйста…
Нэлли послала надоедливых мальчишек излюбленной своей фразой и опять повернулась к парню.
-Ну что? Пойдем? – спросил Витька у Юрки.
-Придется, раз послали.
Ребята взяли насос и пошли.
-Мы же не заплатили, - сказал Юрка.
-Она с нами «по-человечески», и мы с ней «по-человечески». – Ответил брат, - пойдём, кеды купим.
-Ты что? Забыл, куда мы едем?…
Денег хватило на несколько кулёчков со сладостями и сок.
-Юрк! Да у тебя две макушки!
-Ну и что? – Юрка независимо убрал руку брата со своей головы.
-Вот Юравон-дуракон! У тя две жены значит будет.
Юрка представил себя в окружении двух вредных полноватых Нэлли…
-Зачем они мне, дуры сиськастые?
-Ну, как же, Юрок! Даш им в зубы скакалку. Они встанут и будут ее крутить!
-Зачем? – Юрка уже злился.
-Как зачем! А ты будешь через неё прыгать! – Витька гоготал, догоняя брата. Они насилу успели на пригородную электричку. Всё в этот день складывалось удачно.
Под стук колёс Юрик вспоминал первую встречу с незнакомкой из детдома. На озеро воспитатели вывели лагерь. Ребят бултыхалось в нём видимо-невидимо, спасаясь от июльского пекла. Но одна девочка не заходила в воду. Она сидела на траве и, гордо сдерживая слезинки, смотрела на остальных. Подошла длинная толстая тётка, и одела на неё кофту. Через некоторое время девочка заметила, что двое мальчишек, отличающихся от остальных темным загаром, наблюдают за ней. Тут же с ней случилось что-то бунтарское. Она сбросила с себя одежду и в одном купальнике грациозно подошла к мосткам. В походке и осанке угадывалась хорошо натренированная спортсменка. Тут она разбежалась и, сделав сальто, почти без брызг вошла в воду.
Воспитательница долго ругала её тогда. А Юрка плакал на обратной дороге, жалея маленькую беззащитную девочку.
-Юрахий-придурахий, не реви! – утешал его Витёк.
-Сам ты… а она сидит и ждет родителей. А они её бросили. Какая-нибудь вот такая Нэлли её бросила, а она ждёт… в дурацкой кофте…
-Вот тягомот. Заладил…ждёт…ждёт. Может не ждёт? Может она болеет?
-Вот, чтоб не болела, ей купаться надо!
-Тоже мне, медик!
-А, может, её домой возьмём? А? И в комнату её новую поселим! Она со мной в один класс ходить будет… Вить?
-Ты чё, сбрендил? Мы тогда кота принесли. Мама тут же его заставила вернуть на место!
-Так то кот! А тут сестричка будет! Помнишь, мама говорила, что у них с отцом резусы разные, ей больше двух детей рожать нельзя, у неё в организме эти, как их…
-Антитела.
-Точно! А тут рожать не надо. Готовая сестричка!
-Фантастика на втором этаже.
Но мечты брата оказались заразительными. И уже на следующий день Витёк, обдирая локти до крови, в чьём-то саду насобирал кулёк крыжовника. Девчонка закричала «деревенские!», и убежала, но, когда братья ушли далеко, крыжовник всё-таки взяла. Братья подходили к ней все ближе, по рецепту старого лиса из сказки Экзюпери. Девчонка держалась на расстоянии, но вот уже неделю ровно в одиннадцать появлялась именно на том месте, где они в первый раз увидели её.
…Однако сегодня её не оказалось.
-Что скажешь, Юрк?! – Витёк просто растерялся.
-Может, она уехала…
-Кто уехала? – Смешная мордашка подкарауливала их из-за кустов, - попались!!! Вы зачем сюда приехали?
Все трое понимали, пора открыть карты. Ребята догадывалась, что смена скоро закончится, и её увезут. И она, очевидно, боялась того же.
-Да вот, тебя решили украсть, - Витёк развязно достал припасённые для неё сокровища, - Хочешь? Бери. У нас ещё есть…
Юрка удивился тому, что сказал брат, но и обрадовался такому ходу событий.
Девочка осторожно взяла одну конфетку, точно дикая белочка, готовая убежать в любую секунду. Ребята замерли и выжидательно улыбались. Потом она схрумкала вторую конфетку и третью и засмеялась, когда четвертая прилипла к ладони Витька, и пришлось брать ее прямо губами.
-Мне мамка такие покупала всегда...А папа геологом работал… Но они попали в катастрофу два года назад…
-А как же ты?
-Вот так, - она кашлянула в ладошку.
-Тебя как зовут?
-Лючия. Можно просто Лучик. Меня так мама звала.
-Это что ж за имя такое? Сама что ли выдумала?
Девочка обиделась и изменилась в лице.
Юрка поспешил загладить ситуацию и, показав за спиной старшему брату кулак, выставил ногу вперед:
-А я – человек-амфибия!
-Почему?
-Долго по лужам ходил, и жабры на кедах выросли!
Ребята засмеялись.
-Да, ты ешь! Ешь, Лучик!– Витька быстро понял свою ошибку.
-А он почему не ест? – показала Лючия на Юрку.
-А он сыт.
-Я не Сыт. Я Юра.
Детям вместе было радостно и как-то спокойно. Каждый из них ждал этой встречи.
-Лючия! – вдруг раздался голос той самой воспитательницы. Ребята быстро спрятались за кусты.
-Тсс! – девочка заговорщицки поднесла палец к губам.
-А почему ты Лючия? - спросил, как можно ласковей Витёк, и вдруг добавил совсем некстати, - Ты что, нерусская?
-Белоруска.
-Да, волосы у тебя светлые, - отвесил первый комплимент в своей жизни Витёк.
-Лючия! – не унималась женщина в халате.
-Придется пойти. Я сейчас. Сидите здесь! – и девочка лёгкая и спортивная, как пушок побежала.
Ребята ждали не долго. Она вернулась с тёплыми от её рук абрикосинами:
-Ешьте! На полдник давали!
-А ты?
-А я не Сыт. Я Юра…
-Лючия! – опять закричала тётка.
Девочка опять убежала.
-Ну, что скажешь, Юрк?
-Брать надо, что…Видишь, на неё опять кофту одевают. И вообще. Или сегодня, или никогда!
-А мама?…
Лючия на этот раз не прибежала, а тихонько подошла и, виновато, точно была не в кофте, а в грязи, заглядывая в глаза ребят, спросила:
-Вы ещё не передумали меня украдать?
Те посмотрели друг на друга.
-А ты на раме усидишь?
-Запросто! Я очень способная! Я очень хорошая! Украдите меня! Пожалуйста!
Витёк в мгновение ока усадил её на свой велосипед. И сразу запах леса живительной силой окружил ребят.
-Лючия! Лючия! – гналось за ними вслед ее имя, пока не отстало где-то по дороге.
Витёк, даже с ценной ношей, ехал так быстро, что Юра еле поспевал за ним.
-У нас мама очень добрая. И такие ватрушки печёт!…- кричал он, с трудом пытаясь ехать вровень со старшим.
-А папа …фокусы показывать может… - перебивал брата Витька, немного запыхавшись.
А Лючия раскрытыми глазами смотрела то на одного, то на другого и боялась поверить, что это не сон. Ее светлые лучистые волосы развевались. Она крепко держалась за руль, а в сердце разгоралась надежда, если у них такая хорошая мама, то неужели она не найдет места и для неё, для маленькой девочки…
…А первого сентября они втроём пошли в школу, взявшись за руки. Они еще и еще раз рассказывали друг другу с гордостью о подвигах родителей. О том, как отцу пришлось ездить в лагерь и успокаивать начальство. Это он ходил по многочисленным чиновничьим кабинетам, чтобы всем и каждому объяснять, как давно хотел иметь дочь. А потом с мамой они собирали различные справки о том, что Никитины - люди положительные, и если на содержание теперь уже многодетной семьи не хватит денег, они их обязательно заработают. Хвалились друг другу, какие радужные мама сшила занавески в комнату девочки. Не меньше братья были довольны новой сестренкой, которая быстро научилась печь ватрушки и показывать фокусы. Да и она лучилась от счастья, ведь вчера Юрке купили новые кеды и ребятишки торжественно спустили в мусоропровод те, с «проросшими жабрами», а еще - ненавистную кофту, которая пахла кормовой редиской.
Туманы плыли, как спустившиеся на землю живые инопланетные существа. Молочным мороком окутывали они речку Вытебеть, нешумливую и спокойную, как сама деревенская жизнь. «Туман падает к вёдру, подымается к ненастью, - говорила бабушка Пелагея, - с тумана либо роса, либо дождь…»
А Нюта думала, что клочки тумана похожи на пелёнки, что укутывают их маленькую речку, пеленают, баюкают, готовят в дальний путь, белой скатертью пролегающий впереди.
В школе она узнала, что Вытебеть впадала в Жиздру, Жиздра – в Оку, Ока – в Волгу, а Волга уж в Каспийское море. Это теперь стало неважно, а тогда, в детстве казалось таким значительным… И слово Жиздра звучало, как Жизнь. И их небольшая тёплая речка несла туда свои воды…
-Эй! Анюта!
-Я тута! Тута!
-А твоя Марфута развязала пута-а-а!…
Побасёнки-переклички подхватывали девчонки и бабы, выгоняющие на пастбище своих коров. Нюта знала их сколько угодно и перепела бы любую в селе, потому что её бабушка Пелагея была плакальщицей. Её приглашали на свадьбы и на похороны, на гулянки и праздники. И уж если запевала бабка, то либо все танцевали и веселились, либо плакали навзрыд. Нюта вторила ей сильным звонким голосом. Много знала она и старинных песен, русских да украинских. Знала, конечно, и молитвы.
Семья Кузиных рано лишилась кормильца. Семеро их было у матери, а Нюта старшая. Вот и приходилось с измальства и ткать и вышивать и за скотом убирать. Талант у Нюты был к рукоделию большой, а может быть и не талант, а желание. Любила она рубашки со льна вышивать. То маками узор пустит, то колокольчиками, то переплетёт затейливым хмелем…
Мать с гордостью работу её всем показывала. Из соседних деревень приходили на Нюшкино рукоделие глядеть. А когда спрашивали, сколько ей лет, мать привирала немножко, говорила на три года меньше. Мала была ростом Нюта.
Рукоделие Кузиных ценилось дорого, поэтому не картошкой засевали они землю, а льном. Нюта любила в нём купаться. Разгонится и плывёт, как по морю. А когда лён в силу входил, становились цветки его синие-синие, живые, ласковые, как глаза у покойного батюшки. Ткала с матерью полотна, а потом отбеливала щелоком.
А еще из своего детства запомнила она гречневые лепёшки с конопляным маслом. Любимое детское лакомство. Мать делала их по-особому: гречневую крупу перемалывала на крупорушке, просеивала шелуху, оставляя её для марфушкиной баланды, а на гречневой мучке тесто замешивала…
Помнила Нюта и начало войны. Пропахали танками цветущее поле. Полегла гречиха-матушка. Запах медоносных трав смешался с запахом гари, серым туманом войны.
В деревне фашисты вели себя смирно. То, что не добрала красная армия, полудохлых коровёнок и коз, отбирать не стали. В школе устроили свой госпиталь. Поделили землю на участки, выбрали старостой бывшего кулака Ларина. По всему видно, хотели остаться навсегда.
Некого было Кузиным отдать на фронт, не кому было и защитить. Кому теперь нужны были их половики? Кому нужны их песни?!
Девок постарше собрали и на большой машине увезли в Германию. У соседки их, кривой Натальи, прямо от подола отбили девку. Хоть не исполнилось ей четырнадцати, а выглядела Юлька, откормленная молоком на все двадцать! Сдурела с горя Наталья, схватила Нютку, притащила к старосте, и истерично стала доказывать, что, если её Юльку взяли, то пусть и эту замухрыжку заберут! Ведь ей все четырнадцать! Долго кричала, разорялась Наталья. Но немцы брать в Германию Нюту не захотели. Мала была ростом Нюта.
- Ну, что ты лаешь, как Гитлер с балкона, - осёк кривую Наталью Ларин, - пошла вон, дура!
Но на беду попалась испуганная девчонка на глаза старому Фрицу. Глупо. Но бывает так в жизни. Влюбился он в эти невинные детские глаза. Приказал, чтобы Нюта приходила работать в госпиталь.
Куда же матери деваться было? Не пустить? Всех перестреляют. Отпустила.
Стала Нюта за немцами ухаживать.
А тот старый Фриц её не трогал, а учил. И сам учился от неё понимать русских людей. Поразила его прямота и бесхитростные ответы. «Русс маша» - назвал он её в первый раз. Но Нюта выпрямила головку, и откуда-то взявшаяся гордость осветила личико: «Меня зовут Анна» - тихо сказала она. «Анна» - очень чисто повторил растерявшийся немец.
Старый Фриц исполнял обязанности фельдшера, но не главного, а так, на побегушках. У него в подчинении находились санитары, уборщики и женщины, что нашли в госпитале работу. С утра до вечера Нюта мыла, мыла и мыла всё подряд: мыла окна, мыла стены, мыла полы и кровати… И ходил за ней фельдшер, и тыкал пальцем во всё, что ему не нравилось, как маленький Наполеончик.
Но быть долго злым немец не мог, как не может быть долго злым любой человек. Он подзывал к себе Нюту, заглядывал в забавные ручейки глаз, гладил рукой белые кудряшки. Доставал из стола две интересные книжки. На одной картинок не было совсем. Русско-немецкий разговорник. Вторая же наоборот. Раскрываешь – а там картинка! Домик. Сам раскладывается! Объемный, большой, немецкий, аккуратненький, крытый красной черепицей. Окна белые, дорожки песком посыпаны. От фокуса сложения бумаги, вставали на дворе, возле домика и все домашние животные вместе с прислугой. Вот пастух гнал стадо, вот девушка достаёт из колодца ведро. Но больше всего Нюте нравилось играть в маленьких ребятишек, которые качались на качельке, как настоящие.
Повторяя за немцем сочетания фраз, Нюта быстро освоила разговорную немецкую речь, и вскоре свободно говорила со стариком. Фриц рассказал однажды, что по Берлину каждую неделю солдаты Фюрера ездят, и если увидят грязное окно, стреляют по окнам, чтобы грязнуль вывести.
Как-то Нюта, вытирая пыль с подоконника, запела жалостливо и тоненько, как пела покойная бабушка Пелагея. Пела Нюта с надрывом и беспредельной тоской, будто и не напрягаясь и не давая силы голосу… Замерли в кроватях раненные завоеватели, а потом – немцы вообще народ сентиментальный. Каждому вспомнился родной очаг, и потекли непроизвольно слёзы. Больше всех плакал старый Фриц. В тот день Нюта несла для «гешвистер» шоколад, кулечек печенья и банку тушёнки.
Пела она теперь часто. Она легко запоминала песни и на немецком языке. Относились к ней в госпитале, как к ребёнку. И это её вполне устраивало. А вечерами, истомившись под взглядами страдающих больных людей, приходила помогать матери по дому. Мыла каждую неделю окна и мела двор, белила яблони и посыпала песком дорожки. Боялась детским своим страхом, чтобы гитлеровцы по окнам не пальнули…
Старшую дочь мать уважала, может быть, даже считала такой же сильной, как сама, поэтому требовательно нагружала её непосильной работой. Матери инстинктивно любят тех детей, которые слабей, помогают им, оставляя сильных, как траву на выживание. За два года немецкой оккупации Нюта почти не выросла. Ела мало. Всё домой несла. Коровку Марфутку любила очень баловать сладеньким. Марфута – строптивая корова слушалась только Нюту. Бывало, поманит её девчонка своим певучим голоском, та бегом за ней шлёпает по росистой траве, сбивая клешнями копыт сверкающие капли… На Марфутке и сеяли и пахали. Отощала та совсем. Ребра впалые торчали.
Так пролетели два трудных года. Фронт уже к Орлу подбирался. Немцы в панике быстро так ушли, убежали… Неразбериха творилась жуткая! Пол деревни сгорело. Дом Кузиных тоже сгорел. Корова убежала. Наступали наши войска. Нюте в те дни шестнадцать исполнилось. Захлестнул деревню фронт, точно ад над головой прошёлся.
Кузины себе землянку вырыли, да на поле каждый день под пулями бегали, урожай собирали. Коровы неделю не было. Наконец, объявилась. Соседке кривой не даётся. Побежала Нюта за коровой, да за речкой её нашла. Увидела её Марфута, услышала её голос, бегом к ней подбежала, а по щекам слёзы с голубиное яйцо. Натерпелась страху горемычная. Даром, что скотина, а тоже, как человек, что-то, рыдая, рассказывала…
Приехало начальство из района. Ну, как же! Деревня столько под немцем была. Надо расправу учинить! Состряпали наскоро списки, кто на оккупантов работал. Кривая Наталья помогала. Старосту Ларина расстреляли сразу. А семью его многочисленную и детей во дворе повесили. Приехал взвод бойцов, и баб по списку наскребли по деревне человек двадцать, кто на немцев работал, да у кого те на постой останавливались. Кого за дело, а кого и просто так, по наговору. Забрали и Нюту. Запричитала, заголосила мать, да слезами горю не поможешь. Одели на всех большие белые ленты с надписью с двух сторон: «Я изменила Родине!» и погнали на станцию. Анна не испугалась. Было горько от несправедливости. И непонятное злорадство кривой Натальи ранило душу.
В Орле их процессия соединилась с ещё более многочисленной женской толпой. От станции к станции погнали их через всю Россию в Сибирь. И не скатертью молочной устелен был их путь, а голодными переходами, холодными взглядами ненавидящих людей, потерявших на войне родных и близких. Народ относился к ним по-разному: кто камнями кидал; кто слезу утирал украдкой, а кто и крестил вослед.
Кормили их скудно, да и то от случая к случаю. Таким бедолагам, будущим строителям дорог и каналов, выдавались карточки на получение госпитания. Нюша совсем отощала, так что остались одни глазёнки, да коса. Как проходила она всю войну в дерюжке-платьице, что сама ткала, так и поехала в нём. Платьице, вышитое синими цветиками льна – дерюжка крепкая, сотканная на совесть, служила исправно и теперь. Даже, если Анечка цеплялась за колючую проволоку, не рвалась.
По дороге женщины просили её петь, и она пела. И все плакали, кроме неё. На полустанке под Свердловском меняли состав. Повязку с надписью им запрещали снимать. Но женщины во время пути очень полюбили маленькую Аннушку. Сговорились они её спасти. Ребёнок ведь ещё совсем! Спрятали девчонку в толпу, сняли с неё всё, что могло выдать, научили, как до Москвы добраться…
Анна, как затравленный зверёк, спряталась среди коробок, а когда ушёл состав, бросилась наутёк к речке. Погода на Урале жаркая стояла. Выкупалась девочка, как заново на свет родилась. Отстирала добела своё верное платьице, расчесала руками волнистые волосы, заплела их в косички… Добралась до Москвы на почтовом. А в Москве в детский дом попала, сказав, что её одиннадцать, а не шестнадцать. И ей поверили…
Мала была ростом Нюта.
Накрепко связала её жизнь с одним из подмосковных городов. Она закончила школу, и вышла замуж. Но послевоенные годы вспоминала теперь, как ненастоящие, как бумажный раскладывающийся красивый домик. Наверное, вырвана она была тем непростым временем, вырвана с корнем со своей земли, которая давала ей жизнь, и долго не могла освоиться на чужом месте, как саженец, высаженный не в срок.
Лишь после смерти Сталина в период реабилитации посмела вернуться она в родную деревню…
… От запаха родного леса убежало куда-то сердце, да так и потерялось в траве между одуванчиков. Берёзы, как плакальщицы, пели старую песню о вечной разлуке. Чёрные дорожки коры уходили пуповинами в землю. И она упала в туман детства, в сырую траву, прижалась к земле и долго рыдала. И берёзы, казалось, радовались тому, что она плачет, и пели всё проникновеннее и чище.
А вокруг неё, разбуженные утренним солнцем, распускались цветы её детства, которые раньше вышивала она, которыми окружены берега Вытебяти и Жиздры, и, которые она не встречала больше нигде, и никогда в жизни.
В прохладной рани нового дня они шли на рыбалку.
-И северное сияние видел?
-Видел, деда, видел, - Стёпка на ходу зевал, и время от времени подтягивал штанишки со слабой резинкой.
-А оно какое?
-Да, обыкновенное… такое… зелёное.
-А в мультиках разноцветное показывают, - недоверчиво посмотрел на внучка дед.
-Ну, иногда разливает искрасна, так то на погоду, - Стёпка деловито, по-взрослому вышагивал за дедом. – А вообще-то в Мурманске сияние всегда зелёное!
…Степан Степаныч дедом стал рано. И не мог представить себя в этом почётном звании. Тоже мне «деда»! По началу он отшучивался, пока не увидел живого внука. Тут и расплылся новоиспечённый дед от удовольствия.
-Дед – не дед, сорока ещё нет, а всего тридцать восемь лет…
Так уж повелось в их роду, что всех первых сыновей Степанами называли. И жила эта династия Степанычей на Вуоксе с незапамятных времён.
Старший Степан так и не мог понять, что потянуло сына стать полярным летчиком. Или на чаек насмотрелся над Вуоксой- озером, или зачитался книгами про капитанов. Н-да… Женился в Оренбурге ещё курсантом на такой же курсистке. И вот тебе, пожалуйста – шагает рядом ещё один Степаныч и рассуждает по-взрослому.
Степан ухмыльнулся в усы. Вспомнил, как жена привезла для внука арбуз из Ленинграда. Так ведь он его с корками наяривал. Прям с корками! Ох- Охох! И занесла ж нелёгкая ребёнка в Завполярье! Нет, чтоб дедам отдать! Куда там! Упёртый степановский корень! Упёртый!
Мать с отцом ни свет - ни заря достопримечательности Ленинграда осматривали. А малец пристрастился с дедом на рыбалку. Да пристал, как репей. И то ему покажи, и то расскажи. Но дед боялся брать его с собой в лодку и разрешал ловить рыбу только с берега. А что там с берега наловишь? Да ещё не умеючи? Так и налавливал дед лещей да плотву. А Степанушка все ёршиков, да ёршиков…
К обеду с уловом возвращались. Дед снисходительно говорил жене:
-На вот, Антонина, почисти, это мы со Степанычем нарыбалили.
У мальчонки глаза светились от счастья и гордости, что вдвоём с дедом кое-что добыли к обеду.
Антонина готовила плотву по старинке. Пластала, пересыпала солью, заливала маслом, и ставила томиться в печь. Постепенно плотва теряла травянистый неприятный привкус, а каждая косточка таяла во рту.
Дед Степан ещё улыбался и потому, что приготовил внуку два сюрприза. Ну, во-первых, в теплице созрели первые огурцы, и два из них колючими поросятками катались на дне сумки. А во-вторых, на чердаке нашёл он для Стёпки бортовую удочку, и сегодня разрешит ему половить из лодки.
-Деда! А это кто поёт? – рассеял дорожные мысли внук.
-Соловей. Послушай, послушай! Они скоро уж петь перестанут, да и этот припозднился что-то.
-А почему перестанут?
-Гнёзда совьют. Птенцов выведут. Там уж не до песен. Желторотых кормить надо!
Так они и дошли до озера, волшебным опрокинутым сводом отражающего розовое небо. Зелень казалась серой и нежной на ощупь. Клочки тумана, разбросанные ветром с залива, тонули у прибрежной травы.
-Много есть на свете озер. Но такого красивого, как наша Вуокса не сыскать! - Степан отвязал лодку и, сдерживая радость в голосе, сказал – садись вот тут. Я для тебя удочку подготовил бортовую. С лодки ловить сегодня будешь.
Внук нагнул к себе деда, звонко чмокнул его в ухо, и уже болтал ногами в лодке, разглядывая подарок.
Тем временем, Степан оттолкнулся от берега, и лодка поплыла по темной живой глади, оставляя стрелками след, пересекающий всё озеро. Они молча проплыли несколько островов. Наконец, дед не выдержал и, достав огурец, протянул внуку:
На вот, замори червячка.
-А что это? – Стёпка вонзил свои зубки в хрустящую плоть…
-Огурец.
-А почему он не солёный?
-А они не растут солёными. Их потом солят. А ты что ж, не разу свежего не ел?
-Не-а.
-Ах ты, ёшкин-кошкин! Ну, тогда и мой съешь!
-Не, деда, ешь сам. Я солёные больше люблю.
В воде ходила рыба большая и маленькая. Большая показывала спины с плавниками, играли стайками плотвицы, и мелочь подбирала с поверхности хищных водомерок, жучков и мошек однодневок.
Первые пол - часа Степанычи осваивались и вживались в мир озера. Наконец, ветер сменился, и дед, выбрав место для ловли, развернул тряпочку с красными червячками.
-А вы ловите, вы ловите крокодила на мотыля на мотыля на мотыля – а… - запел он тихонько и подмигнул внуку.
-Чё это?
-Малинка. Мотыль. Червячки такие. Мы на них окуней сегодня ловить будем. Так-то вот, Степаныч! Баба Тоня окуней у нас очень уважает в жареном виде. Вот мы ей приятное и сотворим. Показываю.
Степан насадил малинку на крючок. Тонкая лесочка невидимой нитью опустилась в озеро. Остался маленький чувствительный поплавок. Внук проделал то же самое.
Степан гордился своими удочками. Делал он их сам. И облавливал любого мужика в Марьино. Лесочки у него были самые тоненькие, крючочки самые маленькие, поплавочки из гусиного пера. На льду зимой никто не мог его перещеголять. Но Степан ловил от случая к случаю. Лишнего не брал. Уважал Нептуна. А, как рыба кончалась – опять навострялся на рыбалку.
Он твердо усвоил для себя старую истину – день, проведённый на рыбалке, не идёт в счёт жизни. А сегодня он волновался, вдруг не почувствует внук нежного подрагивания лесочки, и упустят его неумелые ручки тот самый момент, когда надо подсекать и тащить. Ведь рыбу надо обмануть, обыграть, чтобы она попала на стол.
Сразу начало «поклявывать». Степан вытащил пару ёршиков, малюсеньких, с палец величиной.
-Ах ты! Ёшкин-кошкин! Путаются тут под ногами, не дают нормальной рыбе подойти!
-Ой, деда, чёй-то мне тяжело! – Стёпка стоял упёртый, не в силах вытянуть удочку, но и не отпуская её.
«За корягу что - ли зацепилась?» - подумал дед и, взяв в руки удочку, сразу определил опытными руками – на крючке большая рыба.
Осторожно водя ее, подтягивая ближе и ближе, дед вытащил, наконец, пребольшущего окуня, в две ладони длинной.
-Ого! Хорош голубчик! Молодец, внучок! Такие редко попадаются!
Степанушка удивился такому везению, и даже не успел обрадоваться, как следует, как опять проговорил:
-Деда! Опять тяжело!
-Не может быть! – Степан с лёгкой досадой забрал удочку у Стёпки, - ну, ты даёшь!
-Опять окунь! А у Степана девять ершей! Да, что же это такое! Внук уже с азартом сам насаживал малинку на крючок, сам закидывал удочку. Степан внимательно следил за ним, стараясь понять, почему мальцу везёт, а ему нет… Попались две плотвицы и маленький окунишка…
-Деда! Опять тяжело!…
На этот раз Степан не утерпел.
-Давай-ка ты на моё место сядешь, а я на твоё.
Внук послушно перешёл на нос лодки. Но не успел Степан вытащить трех ершей, опять увидел, что внук упирается.
-Что? Опять?
-Ага!
С пол - ведра головастых окуней уже бились хвостами в ведре, а Степан не поймал ни одной крупной рыбки!
-Давай-ка внучок, я твою удочку возьму, а ты мою.
Стёпка согласился и охотно поменялся удочками. Дедова ему сразу больше понравилась. Но не прошло и минуты, как опять повторилось:
-Деда!
Степан уж не знал, что и думать, но загадка разрешилась быстро и сама собою. На этот раз окунь попался самый большой, какого могли бы представить в Марьино. Тонкая леска прогибалась и вытягивалась, грозя лопнуть и оставить крючок в брюхе серебряной рыбины.
Степан лёг на дно лодки и стал осторожно притягивать к себе добычу. Он уже вытащил лупастую голову из воды, но рыба вдруг сорвалась и ушла в глубину, как в омут канула. А на крючке остался маленький ёршик.
Ах, вот оно что! Значит, Степашка ловил сначала мелких, но не чувствовал, что поймал. И эти мелкие являлись живцом, живой наживкой для хищников окуней! Степан аж прослезился от такого открытия!
-А я уж думал, что черти ли со мной играют!
-Эх! Жаль! Такая рыбина ушла!
-Нет, Степанушка! Не жаль! Это была наша самая главная рыбина сегодня! Самая главная!…
-… На вот, Антонина, почисти! Это мы со Степанычем нарыбалили, - Степан поставил на лавку два ведра отборной рыбы.
Антонина глянула и всплеснула руками:
-Батюшки! А окуни то! – и принялась за привычную работу.
Внук, напившись парного молока, уснул на печке.
А Степаныч бродил по горнице, посверкивая радостными глазами, потом укрыл внука пуховым платком.
-Мать! А, мать!
-Да, тихо ты, леший! Не разбуди ладушку!
-А северное сияние, знаешь какое? Зелёное!
-Ну и что? – отозвалась из кухни Антонина.
Степан пожал плечами и улыбнулся.
С моей законной нижней полки меня вежливо попросили перебраться наверх. Через несколько минут в купе вошли ещё трое: молодая пара с ребёнком. Поезд незаметно стал набирать скорость. Всё стихло. Город потонул в огромном синем куполе ночи. Замелькали огни. Колёса набирали рабочий ритм. Показались звёзды. Яркие фонари стрелок иногда врывались в наше купе. Все спали. Скоро уснула и я.
Наташка.
Ещё во сне я почувствовала любопытный взгляд. И невольно проснулась. На меня бесцеремонно глядела маленькая девочка, та, которую я видела с молодой парой. Не долго думая, я достала из сумки шоколадку и вручила ей.
-Шпашибо.
-Какая вежливая девочка!
-Я не девочка.
-А кто же ты?
-Я Наташша!
-А-а-а-а, - протянула я, вспомнив, что в детстве отвечала так же. А меня зовут Светлана. Давай лапку. Будем дружить.
Вместо лапки Наташа протянула мне обмусоленный кусочек оставшейся шоколадки. Я оценила это.
-Мы отойдём на минутку, - сказал мне её папа, - если вам не трудно, присмотрите за ней.
И нас оставили одних.
-Так куда же ты едешь, Наташша?
-Не дражнишь! К Димке.
-А, Димка, это кто?
-Не жнаю. Папа говорит, новый брат.
-А мама что говорит?
-А мама ничего не говорит. Мама меня брошила.
Я оторопела.
-А с папой кто?
-А это Марина. Моя мачеха.
Я постаралась переменить тему.
-А сколько же тебе лет?
-Шитыре.
-Так ты уже совсем взрослая…
-Полежли к тебе на полку? – осторожно спросила она, заранее ожидая отказ.
-Ну, что ж, можно.
И мы вскарабкались наверх. Там мы долго лежали и смотрели в окошко. Наташка спрашивала, что это, что то, зачем и почему, а я рассказывала, что знала сама. Когда кончились вопросы, она запросила сказку…
-Поженились? А дальше шшто? – требовала продолжения моя маленькая соседка. Или неожиданно спрашивала, - А если он Жмей Горыныч, как он в окно жалетал?
Я ей ответила, что в сказке всё возможно, даже залететь в окно.
Супруги заходили, выходили опять, минутка затянулась. Но все были довольны. Отец и Марина даже с некоторой благодарностью поглядывали на меня, и я не собиралась отдавать им Наташку. Больше всего меня забавляло, что ребёнок чувствовал музыку колёс. Слушая, и переваривая мои сказки, она вся качалась и приплясывала в такт дороге, как какие-нибудь тамбу-ламбу чувствуют барабанную дробь.
Так и заснули вместе на верхней полке.
Проснулась я, от того, что Наташка громко возмущалась:
-Хочу к Шветлане!
-Это не Светлана. Это тётя Светлана. Тётя спит.
-Нет! Не тётя! Это Шветлана!
Я протянула к Наташке руки.
Так же примерно, прошёл и второй день.
-Винь-ч-ч, винь-ч-ч, - трещала Наташка.
-Что такое винь-ч-ч?
-Это роботы ходят так, - она показала двумя пальцами, средним и указательным, как ходят механические роботы.
-Винь-ч-ч, винь-ч-ч… Яшно?
Я рассмеялась:
-Ну, конечно, яшно!
-Не дражнишь!
…К вечеру я засобиралась. Достала вещи, сдала бельё. Наташка надулась. Не хотела ни спать, ни есть, а потом сказала:
-Да-а-а, я ушну, а ты уйдёшшь!
-Понимаешь, малышка, там у меня бабушка. Она меня очень любит. Ты любишь свою бабушку?
-Да.
-И я тоже люблю. И она меня. Мне надо идти.
-А я?
-А ты ляжешь спать. И папа расскажет тебе сказку.
Уже в коридоре меня догнал отец Наташки:
-Светлана, опустите, пожалуйста, на станции письма, только сегодня. Нужно, чтобы они поскорей дошли.
-Хорошо, - я спрятала два конверта в дорожную сумку, - Я постараюсь…
Но…
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. С тех пор незаметно промчались годы. И однажды я опять приехала к бабушке.
В её домике как-то всё постарело и уменьшилось вместе с бабушкой. Сердце сжалось от незнакомого мне ещё чувства взрослости. А вечером мы смотрели фотографии.
Бабуля чинно разложила их на комоде. В деревне это целый ритуал: разглядывать фото! Один снимок упал за комод. Ну, как же расстаться с таким сокровищем?! И мы, поднатужившись, сдвинули столетний дубовый монстр с места.
Чего там только не было! Но я вдруг среди мусора и пыли увидела свою детскую дорожную сумку… а в ней письма, которые я так и не отправила… Растяпа!
На ум пришёл наказ отца Наташки: «Только обязательно сегодня!»
Пожелтевшие конверты так же вернули мне смешные её слова «винь-ч-ч, винь-ч-ч»… Отправлять письма, наверное, уже не имело смысла. Сжигать их тоже не хотелось.
Письма были распечатаны.
Письмо первое.
Здравствуй, мама.
Ты только не волнуйся. У меня – дочь, у Марины – сын. Что ж, будем воспитывать двоих, зато мы на равных. Это не так страшно, мама. Марина любит меня. Хорошо относится к Наташке. Правда, Наташка к ней никак привыкнуть не может. Но это пока не главное.
Как приедем, вышлю то, что обещал.
Ты извини, вагон очень сильно качает. Подробно напишу с посылкой.
До свидания.
Сергей.
У меня отлегло от сердца. Значит, это не так важно, как показалось. Но второе письмо заставило меня сделать огромный крюк на обратном пути и найти адресата.
Письмо второе.
Глупо здороваться после развода, и, всё таки, здравствуй, Лариса.
За квартиру не переживай. Оставляю её тебе. Не смогу видеть ни её, ни тебя, где ты была с другим.
Документы заберёшь у юриста, в комнате №20, ты знаешь её хорошо.
Не пытайся ничего вернуть. Это бесполезно. Наташку ты больше не увидишь. Не хочу, чтобы она была на тебя похожа.
Я не Бог. Прощать и отпускать грехи не умею.
Не ищи нас. И покончим на этом.
Сергей.
Лариса.
Чёрт знает что! Я чувствовала себя полной идиоткой.
Дверь, обитая дерматином, долго не открывалась. Но вот на пороге появилась Наташка в школьной форме. Волосы так же непослушно пытались вылезти из косичек. Какой класс? Пятый? Шестой?… Она, конечно, не узнала меня.
«Сколько же прошло лет?» - подумала я.
-Здравствуй! Лариса дома?
-Мама с папой ушли на день рождения к друзьям. Что им передать?
-Ты… Наташа?
-Да… - девочка терпеливо держала дверь, желая лишь одного, поскорее отделаться от непрошеной гостьи.
-Мама Лариса, папа Серёжа?
-Да-а, - в глазах появилась заинтересованность, недоумение.
-Это замечательно! Передай им… - я хотела было по инерции достать из сумки письма, но не смогла, и неожиданно спросила, - А знаешь, что такое винь-ч-ч, винь-ч-ч?
-Не-ет! – глаза удивлённо раскрылись мне навстречу.
-Да, это же роботы так ходят! Смотри! – Я вытянула ладонь и показала на ней средним и указательным пальцами, как ходят неуклюжие роботы, - Винь-ч-ч, винь-ч-ч…
Наташка звонко рассмеялась.
-Мне жаль, что я не застала твоих родителей, а, может, это и к лучшему. Ну, что ж, передай им привет.
-От кого?
Но я уже спускалась вниз по лестнице:
-Удачи тебе, Наташша!
В декабре самые короткие дни, и поэтому ещё в предвечерье зажигаются неоновые фонари, заливая дома тревожным неземным светом.
-Почему его называют дневным? И совсем он не дневной, - сам у себя спросил и сам себе ответил Василёк.
Мальчик дотронулся до морозного кружева на стекле. Его палец быстро замёрз, зато на узоре появился оттаявший кружочек. Потом он приложил всю ладошку ребром. На стекле отпечаталась ступня, но очень маленькая. Этот фокус показал ему как-то отец. Василёк добавил пальчиков, и на морозном кружеве появились как бы следы смешного босоногого человечка, который умеет ходить по стенам. На батареях подсыхало бельё, что мать принесла с балкона. Оно пахло снегом и сладким зимним ветром…
Воздух стал синеть, снег под фонарями высвечивался теплым фиолетом, а дома улыбались разноцветными окнами. С высоты их нового, самого пребольшого дома остальные казались домиками добрых гномов.
Снежинки рассыпались, ударяясь о стекло. По дороге шли редкие прохожие.
Василёк вспомнил, как в прошлом году в это время они с отцом ходили в клуб на новогоднюю ёлку, а потом катались с горы на санках. А потом ели с морозца необыкновенно вкусный борщ, какой готовит только одна мама. А накануне, уже в самый последний день уходящего года, папа принёс ёлку. Василёк прыгал и взвизгивал от восторга. А гостья, раскинув лохматые зелёные лапы, по-хозяйски расположилась в углу. Наряжали её и игрушками, и дождинками, и разноцветными лампочками. Упругие ветки опускались под весёлым грузом.
Через каждые пять минут бегал тогда Василёк к ёлке. Забросив все свои игрушки, он мастерил для ёлки подарки. Это было самое счастливое время. И вот завтра опять Новый год. Василёк ждал этого дня. Ждал, и душа его сжималась от предчувствия чего-то необычного.
-Отойди от окна, простудишься! – это мама ласково подхватила его, и, покружив по комнате, посадила с собой в кресло.
-Мама! Можно я к Игорьку сбегаю?
-Сбегай. Пирожков заодно тёте Гале отнеси…
Через минуту Василёк уже бежал на шестой этаж, поздравлять соседей.
А мама подошла к большому зеркалу и вопросительно заглянула в себя, точно ждала от себя ответа. Она была очень похожа на Василька. Такая же русоволосая и голубоглазая. И совсем ещё молодая.
В дверь позвонили.
Гостя, видимо, ждали. Вот он вошёл, красивый, высокий, уверенный в себе, с яркой коробкой в руках.
-С наступающим! – пробасил он.
-И тебя, дорогой. Принёс? Красивую?
Гость стал вынимать из коробки палочки, веточки, бумагу с чертежом, колдуя над нехитрым сооружением. И через десять минут в углу комнаты стояла красивая, зелёная ёлка. С антресолей достали ящик с новогодними игрушками и быстро нарядили капроновую ёлку. Мама села в кресло отдохнуть. Гость подошёл к ней.
-Подожди, Виктор, надо поговорить. И очень серьёзно.
-Насчёт свадьбы? Ну, если не хочешь свадьбы, отметим это дело в тесной компашке.
-Так всё просто у тебя. А ведь, не одна я.
-Так… Из-за этого упрямого таракана будешь себе жизнь ломать? Не могу понять, за что он меня невзлюбил?! А, может быть, всё обойдётся? А? Я ему велик куплю. Хочешь? Ребятишки технику любят.
-Не знаю…
Они долго молчали, наблюдая, как разноцветные фонарики включались и выключались, словно передавали её колебания, нерешительность.
Хлопнула дверь – и оба переглянулись. Василёк заглянул в комнату и замер от неожиданности.
-Ёлочка… - мальчик тихо подошёл к ёлке, - Ёлочка, - и обхватил её ручонками. Но что-то чужое и молчаливое включало и выключало механически фонарики. Что? Он сразу не мог понять. Чувство восторга сменилось чувством растерянности.
-Я не хочу пластмассовую! Зачем вы меня обманули? – еле слышно произнёс мальчик.
Всё стало мутным, расплывчатым. Об пол шлёпнулись две слезинки. Василёк убежал к себе в комнату, мама рванулась, было за ним, но Виктор остановил её.
-Он плачет!
-Но он – мужчина. Пускай сам разберётся во всём. Капроновая ёлка – полезная вещь! Экологическая! Сколько ёлок можно сэкономить?!! И денег каждый год на ветер не надо выбрасывать. Ты объясни ему. Он поймёт. Что это ещё за капризы…
Что она могла объяснить этому взрослому красивому мужчине? Что ребёнок трепетал в прошлом году от вида живой ёлки…
-Я говорила тебе! Живую надо ёлку! Живую! Пусти. Мальчику тяжело!…
-В общем - то я знал, что у тебя мальчишка на первом месте, а я уж потом!
Она вздохнула.
-Но ведь ты согласилась пойти за меня!
-Если Василёк тебя полюбит…
-Опять Василёк! Да, ты просто свихнулась с ним!
-Не с ним, а с тобой!
-А может ты … законного забыть не можешь? Так он же бросил тебя! Бросил! И не придёт никогда! Все его командировки – брехня! Для таких дур, как ты! А ты одна останешься! Понимаешь? Одна!
Взгляд мамы вдруг стал твердым, и не по возрасту серьёзным:
-Хорошенькое пожелание на Новый год! Вот что, кавалер. Проваливай-ка ты. Не одна я. Двое нас. И подарок свой забирай. Поссорь им ещё кого-нибудь, а к нашей семье не приближайся.
-Но…
-Я всё сказала.
Виктор внимательно посмотрел в её глаза и понял, что разговор окончен. С наигранным спокойствием он удивительно быстро снял игрушки с веток, и, не разбирая ёлку на части, так и вынес её из квартиры, хлопнув дверью.
Мама облегчённо вздохнула и почему-то заплакала.
…А Васильку снился сон. Как будто они с отцом идут на лыжах по зимнему лесу. Под елями сидят маленькие гномики, такие маленькие, какие могут только оставлять следики на окнах. И почему-то слышится, совсем рядом, мамин голос:
-Видишь, какой богатырь вырос? Ну! Идём! Идём! А то разбудишь!
Василёк открыл глаза. В комнате было сумеречно. Все вещи лишь угадывались на своих местах. Но что-то изменилось. Из кухни доносился приглушенный голос отца, и ещё пахло снегом, лесом, сигаретным дымом и… настоящей ёлкой!
Василёк вбежал на кухню и крепко-крепко обхватил загорелую шею отца:
-Ты ведь, не уедешь больше, правда?
-Уеду, сынок.
-Куда? Но, куда?
-Туда, где нужны настоящие мужчины. Ты хочешь быть настоящим мужчиной?
-Хочу!
-Тогда, для начала, может, украсим для матери ёлку?
Василёк отцепился, наконец, от отца и заглянул в его глаза. И он поверил им, потому что были они родные, добрые и… настоящие.
( По дневникам Мерилин Монро)
«Я мечтала о Голивуде. Я получила его. Меня нарекли Секс-блонд, Секс-бомбой»… я никогда толком не понимала, что это значит – символ секса. И беда в том, что символ стал вещью. Я не хочу быть вещью.. Да и что во всём этом они могли найти?…»
Она долго и подробно разглядывала морщины, и по инерции взяла карандаш, подвела под глазами стрелки.
Улыбнулась. Накрасила губы, забыв, что только что искала в себе всё самое гадкое и отвратительное. Причесала волосы. И посмотрела на себя так томно и страстно приоткрыв губы, что через секунду уже блеснула глазами, удовлетворённая своей внешностью.
И отвернулась от зеркала, как будто не той, которую она ругала, и не той, которую хвалила, а какой-то внутренней, перед которой и то и другое казалось ложью, взглянула в самую душу, в самую глубину.
Но тревога не покидала.
Мерилин прилегла, укрылась шёлковой простынёй, потом одеялом, поджала ноги, обняла их. Тёплый август волновал форточку, но ей не хотелось вставать.
Казалось, на две строчки, написанные в дневнике, ушла вся её жизненная энергия. Серая серая комната в вечернем освещении соседних жилых кварталов напоминала серую серую жизнь в приюте, где был только один яркий красочный день, принёсший большое потрясение, и похоже, не покидающий её в течение жизни…
Ей было тогда пять или шесть лет. Фундаменталистская церковь – к ней принадлежали её родители – проводила богослужение, в котором принимали участие сотни детей. Они стояли, выстроившись в ряды, на склонах гигантского естественного амфитеатра где-то в горах Лос-Анджелеса.
Девочкам выдали накидки – красные с одной стороны и белые – с другой. В начале богослужения они были надеты красной стороной наверх – «цветом греха», который должен был смениться белым – «цветом спасения»…
Странно, ей казалось теперь, что с того времени она ничуть не изменилась, разве что прибавилось каких-то знаний и навыков. Она так же восторженно принимала душой мир.
Мерилин протянула руку к столику, стянула себе в кровать дневник и написала:
« Я – Мерилин Монро. Мой любимый цвет – белый. Я всегда любила цветные мечты, ибо мир вокруг был чаще всего чёрно-белым…»
Запрокинув голову на подушку, она стала вспоминать тех, с кем была близка. И слова Библии вновь вернулись с её детством:
«… И Он, отверзши уста свои учил их, говоря:
Блаженны нищие духом, ибо их есть царствие небесное,
Блаженны плачущие, ибо они утешатся,
Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю,
Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся,
Блаженны чистые сердцем, ибо они бога узрят.
Вы слышали, что сказано древними: «Не прелюбодействуй». А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением уже прелюбодействовал с нею в сердце своём…»
В тот день её детства гора засияла белизной…
Пастор произносил слова: «Что пользы человеку, если он завоюет весь мир, но погубит душу свою…»
Нет! Она не губила душу. Она глядела с вожделением, но не желала никого и никогда. Тогда в детстве она мечтала только играть. А потом чувствовала себя третьесортной артисткой. Она чувствовала недостаток таланта так, как чувствуют дешёвое платье, изношенное изнутри. Она хотела играть лучше. Ни мужчин! Ни денег! Ни любви! Только умения играть!
Роберт Митчум был совершенно прав, заявив ей однажды, что она совершенно непривлекательна в жизни, в ней нет абсолютно ничего сексуального. К тому же она была безнадёжно стеснительна.
Она всю жизнь старалась не волноваться, а волновать.
И тогда, в Лос-Анджелесе, как на сцене большого театра, она решила стать актрисой. Она любила представлять, и тогда она воображала, что у неё есть родители и свой дом, и что после богослужения она уединится от всех. Недавно она узнала, что это и есть актёрская игра…
Гора засияла белизной. Девочки перевернули накидки. Среди гигантского белоснежного пространства осталась лишь одна красная точка…
Цвет греха…
Наверное, для домохозяйки у неё было слишком большое воображение. Какое счастье казалось ей быть просто уборщицей! Каждый раз, когда пресса, как свора псов, то лежала у её ног, то вцеплялась ей в горло, она впадала в депрессию. И сегодня никак не могла отойти от очередного выпада.
Мерилин в такие часы спасало только одиночество.
…Гора засияла белизной. Среди гигантского белоснежного пространства осталась только одна красная точка. Она просто забыла обо всём на свете – так интересно, когда остальные перевернули накидки. Она так обрадовалась, что никто не забыл это сделать, что забыла перевернуть сама. Её за это побили, сказав, что сам Иисус отвернулся от неё…
Белая гора Лос-Анджелеса не давала её покоя. Наступившая вчера тишина в зале согрела её, как объятья. Мерилин казалась себе виноватой красной точкой. Всю жизнь она пыталась доказать, что это не так. Не себе хорошей, и не себе плохой, а той единственной, какою чувствовала себя внутри. И она подумала: « Я спою сейчас так, как никогда не пела. Спою для всех людей». Потому что, подходя к микрофону, и окидывая взглядом весь зал, сверху донизу, она чувствовала, что могла бы быть там, под самым потолком, заплатив свои два доллара за место.
На премьере было жарко. Атмосфера накалялась двумя кинодивами – «пинап Гёрлс» - Монро и Рассел. На студии «Фокс» ещё раз поняли, слушая, как Мерилин пела «Женщина не может без бриллиантов», что для них эта блондинка – бриллиант!
« Как обычно Монро выглядела ослепительно, - писала критика, - её блондинка с детским лицом, чьи глаза открываются для бриллиантов и закрываются для поцелуев, всегда забавна, и одновременно соблазнительна».
Вот поэтому и закрылась сегодня Мерилин, отключила телефон и куталась жарким летом в одеяло и не могла согреться. Она оставалась той маленькой девочкой, забывшей поменять накидку.
И она написала: « В Голливуде достоинство девушки имеет меньшее значение, чем её причёска. Голливуд – место, где вам платят тысячу долларов за поцелуй и пятьдесят центов за вашу душу. Я знаю это, потому что отклоняла первое неоднократно и протягивала душу для пятидесяти центов…»
Дни Мерилин были сочтены. Но она этого ещё не знала.
А зяблики «рюмили» к дождю. Вася спокойно отличал зяблика от пеночки - веснички, и даже от буроголовой гаички, хотя пели они почти одинаково, только зяблики с росчерком на конце. Под них подстраивался скворец, но тут же портил всё то курлыканьем, то карканьем, а то заведёт, как дрозд рябинник: « Федот! Федот! Чай пить с сахаром!» И то! Весна - то как расщедрилась теплом!
Притулился Вася к берёзке у озера и считал диких гусей-лебедей. Сбивался, и опять считал. А зяблики рюмили и гнали его домой.
«Вот птица, - думал Вася, - с ней всё просто. Выучит песенку, и поёт её до крапивного заговения, до Петрова дня. А человек говорит по-разному. И поёт по-разному…»
Небо испортилось совсем. Нахмурилось ни на шутку. Спохватился Вася и побежал к дому.
«Человек всё время думает, - продолжал он про себя, - А птица думает?»…
У Васи было много тётушек. Все хозяйки хорошие. Васины тётки в девках не сидели, а разбирались нарасхват по разным деревням. Из девяти детей осталась у бабы Капитолины одна Аганя, да и к той уже Анисим с Волчьего села подкатывался.
Хоть и за двенадцать вёрст, раз в день, или в два дня, бегал Вася в гости к какой-нибудь тётке, или дядьке, и не только для того, чтобы наугощаться картофельными шанежками, или мёдом на пасеке. Вася больше любил послушать, как кто говорит. И слова собирал весёлые да красивые, как дети в городах собирают марки. У всех семьи были разные. И избы разные. И «в каждой избушке – свои погремушки». Вот дядька Степан на пасеке на хищную птицу похож, на скопу. Скажет, как отрежет, всё по делу. А в семье тёти Прони домочадцы, точно журавли курлыкают, да и дядька Иван, даже когда матом позагнёт, и то как-то мягко, не злобливо.
Но больше всего нравилось Васе в доме бабушки Капитолины. Говорила та ладно, точно хрустальные бусины на нитку нанизывала. Как подумал Вася про бабушку, сразу завернул в её сторону и огородами, огородами, да через плетень – во двор.
Что такое? Понять не может. Народу в избе! Все нарядно одеты. С лентами. Сразу мысль мелькнула: « Дак тож сваты за Аганькой!»
На лавке, среди трёх незнакомых мужиков богатырём Анисим сидит, торжественный, испуганный, всё усы свои торчащие приглаживает, кряхтит. За занавеской девки Агафью обряжают. Баба Капа у стола гоношится. Ясное дело – всем не до Васи. Это он быстро понял и с маху на печь забрался.
А гости сидят чинно. Умные речи ведут, один заковыристей другого, точно соловьи на разные переливы. Вася ушки навострил, это же надо так заливать! Но вот, видно по всему, договариваться стали:
-На Петров день солнышко играет! Второй поздний покос – самое время! – гнул свою линию незнакомый мужик. Ага. Этот и есть старший сват.
-Какой Петров? С Петрова дня – пожня! Петровка – навозница, межипарье, междупарье. Уж лучше осенью, - распушался дед Макар, как глухарь на току, бакенбарды – в стороны.
-Ой-ли. Прошли Петровки – опало по листу. Прошёл Илья – опало и по два. Соловей поёт до Петрова дня! – не унимался мужик.
-На Петра девки крестят кукушку. Мясоед с постом побранился. Кака свадьба? Ужо, не больно ли торопитясь, кумовья? – дед Макар чуть не плакал, любимая дочь-то Ганя, Галинка, младшенькая. 17 лет ещё не стукнуло, вот и оттягивает срок свадьбы, - смекнул Вася, - До Петрова взорать, до Ильина – заборонить, до Спаса – засеять. Вот в конце августа и поговорим.
Тут выплыла павой Капиталина:
-Что ж, Петровщина – празденство и прогулки в приходах. Хоть и жарко будет, да весело. Поди сюда, Агрофена, поклонись людям.
Отдёрнули девки ситцевые занавески, и показалась всем тётка Васи младшая. Заря - зарёй щёки зарделись.
-Ой, красота! – заёрзали сваты.
-Вам красота, а нам – маета. У нас она младшенькая. Последняя. А не будь её, - запричитала Капиталина, - ни печали без радости, ни радости без печали. С ней то у нас кудри вьются, а без ея посекутся!
-Полно раскидывать печаль по плечам, кума, сухоту по животу, - продолжал сват, - У вас – товар, у нас – купец. Пусть Маремьяна старица о всём мире печалится. А у нас – свадьба на Петров день гульбой пойдёт!
-Да, погоди ты, ея ещё спросить надобно. Глянется ли тебе молодец, доченька?
Тут затихла изба, все дыхание затаили. Еле выдавила Гилинка:
-Да, - и низко голову опустила, глаза спрятала.
-Что ж, - прерывисто вздохнул дед Макар, - пусть, что ли, поцалуются, а мы со сватами о приданном покумекаем.
Поднялся Анисим, подошёл к Агане, и поцеловал крепко, та еле оторвалась, зарделась ещё красней, из избы пробкой выскочила на дождь. И Вася за ней. В избе гул пошёл. Разговоры. А Агафья – к озеру, и в слёзы. Глядел за ней Вася, глядел, всё Галинка плакала, пока дождь не кончился. А кончился – запела страдания.
«Успокоилась, значит», - подумал Вася и побежал домой…
-Ну вот, тут же были часы, - услышал он за соседским забором грозный бас Порфёна, Прибрала, что - ль уже? Слышь, Наталья?!
У крепкого заборчика, выкрашенного в зелёный цвет, прогуливались, будто ненароком, Митька с Ванькой, поглядывая с восхищением на велосипед, а Порфён чего-то искал у рукомойника, пока Наталья не вышла с полотенцем.
-Да нет, не брала.
-А куда же они запропастились?
-Слышьте, ребята! Кто часы найдёт, того на велосипеде катать стану.
Такое заявление мальчишкам было по душе. Бросились искать часы, и Вася с ними. Заветной мечтой каждого мальца на селе было прокатиться с дядькой Порфёном на блестящем трофее, привезённом с самой Испанской войны. Порфён был строг. И ребят от велика всегда шугал. А тут – сам предложил. Вторым трофеем были часы. Ясно, таких ни у кого во всей Курганской области не было, а тем более в селе! И вот пропали…
Но все попытки мальчишек закончились лишь тем, что Наталья, потеряв терпение, крикнула им из избы:
-Да, полноте вам! Идите лучше к озеру. Слышь, Вася, там мамка с папкой твои сети ставили. Може, и нас рыбкой попотчуют?
Так шли весенние деньки, от самого утра до вечера, наполненные пением птиц, шелестом карасиного плёса, мудрёными разговорами взрослых. Начинались и заканчивались дожди, приближая лето.
«Человек думает. А думает ли дождь? – рассуждал Вася, - Ведь и дождь дождю – рознь. У каждого – свой голос, своя песня, как у птиц…»
По селу радостно передавали из уст в уста, какой затейливый дом заканчивал строить в Волчьем Анисим для будущей жены, Васиной тёти Агани.
После Троицы пошли валом лесные яйца. А ребятишки, понятное дело, всегда голодные, тут же навострились за ними в лес. И Вася с ними. Добывали они яйца, пускали в тёплую лужу, если яйцо всплывало, обратно в гнездо возвращали, если тонуло – значит свежее. Пекли на костре. Приметил Вася гнездо необычное. Со всех сторон закрытое, точно дупло. Сунул руку в него, да укололся. Осторожно вытащил металлическую вилку. А за ней – часы! Чуть с ветки не свалился от радости, спрятал за пазуху, и про яйца забыл. Бегом до Порфёна!
-Здорово живёшь, дядька Порфён! – крикнул Вася издалека запыхавшимся голосом.
-Здорово, молодец удалый, коли не шутишь.
-Помнишь, обещал покатать, кто часы найдёт?
-Ну, - обернулся Порфён от поленницы, опустил топор – колун.
-Катай! – Вася торжественно вынул из-за пазухи часы и вручил их дядьке.
-Ух ты, какой ловкий! Где нашёл?
-В сорочином гнезде!
-Я же говорила, сорока утащила! – вставила неизвестно откуда появившаяся Наталья, и затараторила старую историю, прибавляя новую: - Кругом веселье како-то, по деревням свадьбы средь лета затевают. Ой, к лиху это! Ой, не к добру!
-А велосипед? – напомнил Вася.
-Э, брат, вот, ежели оказия подвернётся, будет нам по пути, тогда подвезу, а так – недосуг мне. Дел невпроворот. Сенокос…
Это ненадолго смутило Васю, поскольку баба Капиталина звала его сегодня на пельмени.
-Ну что, яйца - то добыл? – спросила она.
-Не, не добыл. Зато часы порфёновы нашёл!
-Во диво! Да, как же?
-А в сорочином гнезде на болотных выселках.
-Ты чё мальца к столу не зовёшь? – проворчал дед Макар.
-Вась, садись, - пригласила за мать Аганя.
Пельмени всегда ели вдумчиво, молча. В Сибири пельмени – особый ритуал. Делает их вся семья. А, кто больше съест, тот и сильнее! И на этот раз, как всегда, победил дед Макар.
Аганя сидела грустная, и съела меньше всех, даже меньше семилетнего Васи.
-Не хвораешь ли, дочка? – встревожилась баба Капа.
Аганя заплакала.
-Что такое? – рявкнул Макар.- Опять за своё?! Мужик дом отстроил! Для тебя! Или ты слова не давала?!
-Не могу я за него!
-Но почему, можешь ли ты нам с матерью объяснить, в конце концов, что ещё за тайны такие?
-У него усы… усы колючие!…
Макар очумело крутнул головой, и взъерошил свои раскудрявые бакенбарды.
Ничего не понимал и Василёк, потому и рассудил по-своему:
-Подумаешь, усы! Мужик то какой Анисим! Всем женихам – жених! Эх! Ганька! Чего ты ерепенишься? Хошь, я как вырасту и усы отпущу и бороду?
-Ну, полно, полно, не плачь! – размяк вдруг Макар и перевёл взгляд на Васю, - Ты это когда так рассуждать навострился? Сам то к школе готов? Учиться хочешь?
-А то! Конечно, хочу!
-Молодец. А мать сумку пошила школьную?
-Ванька старую отдал. А отец тетрадь купил. Пахнет!
-Хм, - крякнул дед, - школа – дело хорошее. Ну, ладно. А ты, Агафьюшка, не плачь. Вишь, какой заступничек у тебя, придумаем сообча что-нибудь…
… По-над озером облака стояли белые-белые. Стояли и не улетали, точно глядеть им на себя очень нравилось.
«Интересно, а облака думать умеют? – смотрел Вася то на облака, то на их отражение, - А петь?…»
Он уже часа три ждал у дороги Порфёна, чтобы тот его подвёз «по пути». Но к своему удивлению, увидел деда Макара, который ехал на телеге, полной мешков зерна.
-Садись, подвезу, - сказал Макар.
Вася запрыгнул сзади, умирая от любопытства, куда это дед едет, да ещё с зерном, но спросил другое:
-А облака говорить умеют?
-Нет, - отвечал дед, - только ругаться.
-Это как?
-Выйди в грозу, во поле чистое, услышишь… - дед был явно не в духе.
-А… а ты далеко собрался?
-В Волчье. Везу сватам извинение, - показал он глазами на зерно, - Ганя то… да ты сам знаешь.
-Вот как! Ну, спасибо, что подвёз, - спрыгнул Вася.
-Всё что ли? Приехал?
-Всё. Я только до рощи.
-Ну, давай…
Высоко в небе пел жаворонок, плескаясь в своей собственной песне.
«Вот, значит, как. Ни на Петров, ни на Ильин, и ни на Спаса. Ну, Агафья! Ну, отморозила! Вот позора то деду! Усы ей колючие!»…
Порфён показался из-за сизого леса лишь к вечеру.
-Здорово, дядька Порфён! – подбежал к нему Вася, - А я вот из рощи топаю…
-Привет, Петрович, садись, подвезу попутно.
Он быстро вскарабкался на багажник, подобрал босые ножки. Его распирало от счастья. И от того, что он едет на велосипеде, и от того, что его впервые назвали по отчеству, и от того что на подъезде к селу он снова увидел родного деда Макара.
-Глянь, Петрович, Макар-то обратно зерно везёт.
-Ага! Знать, Анисим усы сбрил.
-Дело… Дело к свадьбе…
И никто не знал в тот день, что осталась всего неделя мира. Что на страну уже нацелены пушки, и лётчики крепят в бомболюки другие «игрушки – погремушки». Что отдадут за эти мирные дни мужики свои жизни. И на двести сорок крепких дворов вернётся всего три мужика. Всего три калеки. И будет три раза вешаться самая красивая и ладная солдатка Агафья. А третий раз не успеют её снять с петли.
И горько будет плакать молоденький Петрович, к концу войны уже ставший отроком не по возрасту, а по надобности.
Взять в жены паночку считалось большой честью. Польки были работящие и набожные, лицом белые, с нежной кожей.
Теперь, глядя на детей, наряженных в польскую национальную одежду, Галина Бернардовна думала: Как часто она не думала об этом! Вспоминать о чём-то из детства было запрещено! И первое, что сказала она русской невестке: «Ты хорошо подумала? Мы же поляки, мы репрессированные!»…
Но в семидесятых уже можно было говорить об этом. Говорить можно, да некому. Время ушло. Люди сгорели, как соломенная кукла Горюн. Гарь ли, горе ли пропало пропадом в сталинском пекле?…
Вся вина оказалась в аристократизме. В природном чистом благородстве, честности, работоспособности небывалой. Давно - давно, еще когда Украина была под Польшей, получил давний предок её за хорошую службу большой участок земли и титул дворянина. На той земле был хутор. И росли цветы, а не картошка, как у других панов. Теперь это село Адамовка Житомирской области. Сыновей у прадеда Виктора было много. Один из них Феликс Свица – дед Галинки. Он служил в польской армии. Был уланом. Ну, это вроде наших гусар…
«Эгей! Улани!» - это песня со сцены вибрировала между прошлым и настоящим. Черные камзолы с красными кантами и помпонами, красные шапки, полосатые штаны, летящие в танце: «Ни одна паненка и ни одна вдова, за вами, улани, полечечь готова»… - это ансамбль, названный «Стокротки» - незабудки, маргаритки по-польски, не давал забыть то, что позволило забыть время.
Улан Феликс Свица служил долго и добросовестно. А как приехал на побывку, сосватали ему дивчину Феликсу, пана Шушковского дочь. Не только тёзки, но и одногодки, получили молодые в приданное 40 десятин земли. Там были лес, и луга, и пахотная земля, и речка. А ещё там брали белую глину для завода, который изготовлял фарфор. И это место называли «Глынки», а село называлось, да и сейчас зовётся Любарская Гута, или Люб Гута. Там был стекольный заводик. Казалось, о чём бы ещё мечтать? Родились у них пять дочерей и два сына.
Но тут переменилась власть. Пошла полная неразбериха. Отбирали всё без разбора, и у тех, кто сам хозяйство вёл, и у тех, кто батраков держал. Землю в колхоз забрали, а потом то налог, то продразвёрстка, то другие причины заставили расстаться со всей живностью и имуществом. Выгнали Бернарда с женой и детьми, деда с бабой, в общем, семью из 8 человек, повезли на сборный пункт в Новгород-Волынский. С обвинением в предписании «по национальному признаку»…
А теперь дети разодеты в польские национальные костюмы. У девчонок – ленточки и веночки, бархатные расшитые жилетки, перетянутые крест-накрест. И танцуют польские танцы. И поют по-польски. В ансамбле не все поляки. И далеко не все дворянских кровей. У многих – пятая часть родства, четвёртая, вторая… Но, как гордо держат они осанку, стоит услышать им звуки полонеза, как сияют глаза! Дети не могут знать и помнить прошлого. Но это не игра придает им особую стать, а какая-то генетическая память поколений. В зале тишина. Каждый думает о своём, своё вспоминает…
А Галина Бернардовна – как подогнали товарный состав, погрузили народ в вагоны. А народу – тысячи! Тут бабца как закричит:
-Я больше не увижу этот край! Эту землю!
Так и вышло. Везли их до места назначения месяц. В Карелии шло строительство Беломоро-Балтийского канала. Вот туда и определили этот люд, этих врагов народа. Везде вышки, и стрелки с винтовками. Под ними и жили и работали. Выстроился посёлок Кумса, где жили семьи. Стало немного легче. Но без коменданта запрещалось выходить за территорию.
Для взрослых это были годы ссылки. А для Галинки – годы детства. Она не знала ни Украины, ни Польши. Карелия стала её родиной, с её высокими соснами, чистым голубым небом, запахами смолистого леса. Люди с винтовками, нацеленными на неё – необходимыми условиями игры, которую диктовала жизнь. Как-то мама, с такими же женщинами решили подзаработать. Пошли, естественно тайно, к местным жителям овёс жать. Комендант обнаружил этот криминал, и естественно арестовал их всех, запер в сарае. В посёлке – вой! Бабы детей похватали – до матерей к сараю отнесли. Те воют! Эти воют! А Галинка пальчики в щелку суёт, чтобы мама их пощупала, плачет. Сжалился комендант, отпустил баб под свою «безответственность». Сердце ведь не каменное и у русских. Хотя за такую провинность полагалось их расстрелять…
На каждую обиду судьбы – по одной слезе. И то много слёз получится! И катятся они по терпеливым щекам непонятно зачем. Стокротки – сто раз кроткие цветы маргаритки. Потомки польских улан, проросшие на русской земле. Каким чудом уцелели они? Какая разница, беларусс ты, поляк, украинец или русский? Ведь все мы братья славяне. Все похожи друг на друга. Почему руки наши не вместе, а врозь до сих пор?
В 39-том умер дед Феликс, а после него один из братьев Галинки. Дожила семья Свицы до 41-го. Наши войска отступали. Приказ коменданта – взять всё необходимое – и всем к дороге. Галя запомнила почему-то чёрную кошку на печке и раскиданные бумаги на полу. Вышли на улицу, а тут как рванёт снаряд – сосна подпрыгнула выше леса.
Забрали их машины, довезли до белого моря. Было в караване три баржи. Тянул их маленький буксир ледокол. Море замерзало. Этот буксир пробивал лёд, подтаскивал их, и так раз за разом. Месяц плыли. Кругом – белым-бело. А вверху – чёрная точка – немецкий самолёт. Одну из баржей, гружённых людьми, он и потопил.
Привезли их в Архангельск, а там опять в товарняк и – в Коми АССР. Последний этап был на лошадях. И приехали они на лесоучасток. Ель-база Сысольского района. Маленькая комната, где раньше у заключённых был туалет, досталась на шесть семей. Отскоблили её, отпарили и поселились. Как кровать – так собственная жилплощадь. И дети все знали свои границы. Одна входная дверь. Одна печка. По очереди варят. А уж кому где стоять – это знали точно! В январе родилась у Галинки сестра. А в июле умер отец. И это было очень страшно. Умер Бернард от тяжкого труда и недоедания. Умер в 35 лет, оставив четырёх детей на чужбине. Галинка помнила из того времени только голод. Постоянное ощущение голода. Мать работала на лесоповале. Молодые женщины, 25-35 лет, одетые в ватные брюки и телогрейки лето и зиму, летом от комаров, а зимой от мороза, ходили в лес с пилами за плечами и валили, валили, валили лес. А если перевыполняли план, получали лишнюю пайку хлеба.
Но вот пришёл 47 год. Отменили хлебные карточки. Помнит Галя белую полотняную скатерть, а на ней белую буханку хлеба. Может, другим это трудно представить, но Галя не могла оторвать взгляд от этого чуда. От этого счастья. Подумала, отрежу кусочек, и пойду гулять. Отрезала, съела, а хлеб ещё остаётся. И никто не ругает. А бабушка говорит: пусть ребёнок наестся!
Галина Бернардовна услышала сзади всхлип и невольно обернулась в зрительный зал. Глядя на детей, так лихо отплясывающих на сцене в польской национальной одежде, плакали все. В этом огромном зале польского посольства в Москве ансамбль «Стокротки» отмечал своё десятилетие.
Отмечала десятилетие Галинка у белой буханки хлеба, когда матери разрешили вернуться на Украину.
И жизнь началась с нуля. Она вышла замуж. Воспитала и дала образование пятерым детям. Двое из них уже полковники. И тоже награждены не раз за добросовестную службу, хоть и не дворянскими титулами и наделами земли, а просто грамотами. Время времени - рознь. И вот уже внуки поют на сцене. Самые ладные и красивые из всех. И так, наверное, думает каждый сидящий в зале. Потому что за каждым уцелевшим зерном десятки бед, сотни слёз, тысячи счастливых случайностей.
Войной раскидало люд по всей стране. И унесенные не ветром, а взрывной волной семьи обживали наскоро выстроенные бараки в Казахстане, Сибири, на Урале.
Недалеко от станции Орск Оренбургской области, тогда ещё Чкаловской, через несколько лет мира, образовалось такое же местечко с переселенцами из Курской области, которое называлось Баластный карьер. Дома, как игрушечные коробки, строились одинаково. Длинные, одноэтажные, в каждом подъезде по четыре комнаты. В каждой комнате по семье. Семьи тоже одинаковые: мать, трое или четверо детей.
У Полины Поповой было двое: Томка и Борька.
Матери работали на железной дороге. Полина устроилась на электроподстанции. А вечерами вязала. Сначала покупала подешевле шерсть или пух, тот самый знаменитый, оренбургский. Потом его чесала, пряла, мыла. А после уж вязала. Да такие из пуха кружева выделывала – нарасхват ее платки на базаре уходили.
А Томка с Борькой делали прищепки. Борька долго ходил по путям на станции, находил длинные тяжёлые куски кабеля, тащил их домой. Этот кусок состоял из множества проволочек. Томка протирала их до блеска бензином, пока они не грязнили руки. Потом Борька закручивал проволоку на гвоздь. Приносил домой шпалы, вместе с Томкой распиливал, раскалывал, стругал. В конце получались маленькие палочки для прищепок. Из этих палочек Борька аккуратно вырезал тонким ножичком углубления для проволоки и натягивал её на палочку. Труд не лёгкий. Дети уставали. Но зато их прищепки были самыми лучшими. В бараках, понятно, не они одни делали прищепки. Этим занимались и дети постарше. Благо на станции шпал и проволоки было много. Поэтому на Баластном карьере у всех людей были прищепки. И приходилось продавать их где-то подальше.
Мешок прищепок и большая сумка уже ждали Томку, подготовленные матерью ещё с вечера. И Томка смотрела на неё сквозь ресницы, долго просыпаясь.
Мать уже поняла, что Томка не спит, но всё равно тихо, почти бесшумно, ходила по комнате. В этот воскресный день она собиралась обменять на базаре довязанный ночью ажурный пуховый платок на буханку белого хлеба.
-Доченька, вот деньги, - сказала она Томке, - иди, смени Борьку, купи столько, сколько дадут.
Мать ушла. Томка наскоро позавтракала хлебом и ливерной колбасой. Мясо в магазинах не продавали. На другой стороне станции в часе ходьбы от них был мясокомбинат. С вечера мать заняла очередь. Оставила Борьку. Хотя, мясо это трудно было назвать мясом, состояло оно из хвостов, голов, внутренностей, людей в очереди записывалось много, до сотни. А мяса «выбрасывали» мало. Жарким летом спать устраивались прямо на ступеньках магазина, на скамейках, и даже на земле, с номером на руке.
Томка сменила Борьку. И тут же солнце стало жарить её. Оглянулась девочка вокруг – ни тенёчка. Томке захотелось отойти, но тогда бы в очередь обратно не пустили. И она героически продолжала стоять. Наконец, очередь ожила. Первые счастливцы несли в авоськах длинные голые хвосты, пахнущие кровью. Томке было дурно от этого запаха, но она знала, какой получается вкусный суп из этих хвостов. Однажды она даже упала в обморок, соседи её отнесли на время в тенёк, но потом девочка стояла, как все.
И сегодня ей казалось, что вот-вот упадет. Уже кисленько подташнивало, и звёздочки вертелись перед глазами, когда очередь опять сдвинулась, и Томка оказалась под спасительным козырьком магазина, дыша глубоко, точно рыбка. У Томки с детства была сердечная недостаточность, а может быть наоборот, избыток этой сердечности. Но Томка старалась скрывать свою болезнь. Томка мечтала купить сразу мешок хвостов, чтобы больше не стоять в очереди. Но их давали только по два килограмма. А ещё довольная Томка несла домой килограмм требухи.
Борька уже позавтракал, когда вернулась сестра.
-Борь, а Борь, - попросила она его.
-Ну, чего?
Брат был неразговорчивый, но всегда соглашался на все просьбы младшей сестры. А Томка была сладкоежка. Борьку она просила всегда об одном и том же, и брат знал, если Томка вот так жалобно склоняет голову на правую сторону и вытягивает губки, надо идти к ларю за сахаром.
На ларе Борька быстро выбил висячий замок, достал головку сахара, отколол два кусочка. И убрал остальное обратно. Дети долго макали сахар в воду, а потом высасывали воду из сахара. Он медленно таял, как лёд. Сначала становился пористый, колючий, острый, потом сыпался.
-Борь, а Борь, - Томке явно не хватило сладкого, - а подушечки?
Ну до чего ж хороши были эти послевоенные конфетки подушечки! Мать прятала их в пол-литровой банке, накрытой марлечкой. И дети стали искать. Обшарили всю комнату: под подушками, под кроватями, на полках, даже в чемодане. Тут Борька заглянул в поддувало. Нашли! И конечно, здорово к ним приложились. Борька выхватил у Томки банку:
-Хватит! – и положил на место, - вон уже Манька идёт, - показал он в окно, - давай, до обеда поторгуй, и возвращайся.
Он знал, как Томка не любит продавать прищепки, но это было большим подспорьем в их маленьком хозяйстве. Дети гордились, что их школьная форма и хромовые сапожки были куплены на заработанные деньги. Гордилась ими мать. А Томка тогда ещё не знала, что есть люди, которые могут продавать, есть у них вот эта куражная косточка. Но есть и другие, которые не могут этого делать.
Томка изо всех сил старалась следовать советам Маньки: люди берут по одному десятку, а ты навязывай по два, а то и по три. Томка видела, как Маруся упрашивает, бегает за покупателями, кричит: «Прищепки! Кому прищепки?!» А сама не могла пересилить в себе гнетущую робость. Стояла в сторонке и стеснялась и мешка и сумки. А когда подходил покупатель, начинал проверять каждую прищепку, как она работает, Томка готова была провалиться сквозь землю, хотя её прищепки были гораздо лучше манькиных.
Вот и мешки проданы. Остались сумки. И так как на рынке прищепки уже не брали, дети решили, как всегда, пройтись по домам. Дома находились на другой стороне путей от базара. Этих путей тянулось множество. Обычно стояли три-четыре состава. Ждать, когда они тронутся и отойдут, никто не ждал. Местные жители приноровились перелазить по верху, если открыты двери, или под вагонами.
И Томка тоже давно умела очень низко прижиматься к земле, чтобы не поранить спину и не удариться головой. Девочка сразу выбрала вагон повыше. Но когда она с сумкой перелезла под ним через одни рельсы, поезд тронулся. Сердце вздрогнуло, когда девочка увидела движущиеся колёса, точно пространство поплыло вокруг. И, хотя поезд двигался очень медленно, она кинулась вперёд от страха к следующим рельсам, буквально упав через них.
Она лежала на другой стороне возле набирающего скорость поезда и держалась за сердце, чтобы оно не выскочило, когда Маняша протянула ей руку:
-Пошли, - с досадой сказала она подруге, и снова прочла ей целую лекцию о продаже прищепок.
Земля уже накалилась настолько, что пекла пальцы сквозь сандалики. И сумка к обеду казалась тяжелее, хотя становилась легче. Томка вздыхала перед каждой дверью, прежде чем постучать, а потом виновато спрашивала:
-Вам прищепки не нужны?…
Когда оставалось всего два десятка, двери открыли, и на неё бросилась огромная злобная собака. Конечно, её уняли. Прищепки у Томки купили. Но успокоиться она никак не могла. Она плакала всю дорогу до дома:
-Я никогда больше не пойду продавать прищепки! – всхлипывала она.
А Манька утешала её, как могла.
Дома Борька заканчивал новую партию прищепок. Томка молча положила сумку и деньги на ларь, ещё всхлипывая, взяла ведро воды, чтобы помыть пол.
-Ты чего? – спросил Борька.
-Собака там. Собака, как кинется!
-А ты к ним не ходи больше.
-А я и не пойду. Вообще не пойду!
-Да? – Борька долго наблюдал, закручивая прищепки, как Томка прибирала нехитрую комнату: три кровати, стол со стульями, фикус, китайскую розу. Она протёрла от пыли ларь, который стоял в углу у печки. В нём мать хранила муку, крупу, сахар головками.
Полы мыла Томка всегда до бела, вернее до желта. Сначала тёрла кирпичом, потом веником. Заваривала полынь. Так же, как соседи это делали. Это прелесть – вымытые полы! Борька любил, когда широкие половицы становились жёлтыми, запашистыми.
Да и Томка за мытьём успокоилась, запела. Села рядом на Борькину работу глядеть.
Мать ждали не долго. Полина тоже зашла вся в слезах.
-Да вы что сегодня, сговорились что ли? – пробурчал Борька.
-Мама? Что Вы? – Томка всегда называла маму на Вы. Так было принято.
-Вырвал платок, сволочь, гад черномазый! Через забор перекинул. Я за ним бежала, а догнать не могла! Целую неделю вязала, - мать плакала, а дети не знали, чем помочь, - да и жара сегодня, как назло, умаялась я что-то…
Мать стала закладывать в печку дрова. Дети притихли. Они знали, что там, в поддувале конфетки. А мать, расстроенная, наверное, забыв об этом, всё кладёт и кладёт дрова в печку. Дети – сами не свои. А сказать не могут. Вот затопила. Дети ходят возле печи, смотрят. Уже искры в поддувало летят. Мать стала закладывать на дрова уголь.
-Мама! В поддувале конфеты! – не выдержал Борька.
-Ай! Ай! Я и забыла, - мать вытащила банку, отдала детям. Не ругала за то, что ополовинили её утром. Сделала вид, что не заметила.
Пообедав вкусно, но не вполне сытно супчиком из требухи, сваренным на скору руку, дети побрели к тётке Секлетиньи. На лето они нанимались к ней на работу. Соседи её не любили. В отличие от всех – бедных переселенцев, многодетных, работающих с утра до вечера на станции (они носили шпалы, мыли полы на вокзале, чистили вагоны), Секлетинья нигде не работала, имела свой дом, небольшой сад, держала корову. А Томка с Борькой должны были носить мешки травы для этой коровы.
Взяв пустые мешки, дети направились к тем самым карьерам, в честь которых был назван населённый пункт. Скорее всего, во время войны добывался из них песок. А теперь ямины заполняла вода. В этих засушливых местах трава водилась только у той воды, коричневатой, ржавой, с лягушками, и ещё Бог знает с чем плавающим.
-Ну, сколько нужно травы этой проклятой корове, - ворчал Борька, дотягиваясь до водяной кочки, а потом пытаясь оторвать её с корнем, - какая она ненасытная, эта корова! Набиваешь, набиваешь мешок, а он всё пустой!
-А в нём всё мало! – подхватила Томка, шатаясь от жары и усталости.
-Хиба ж це мешок? – щупала и мяла мешки тётка Секлетинья, всегда недовольная всем. Но потом всё ж таки наливала детям за работу по кружке не молока – обрата от молока. Иногда давала по яблоку. У Борьки всегда от обрата бурчало в животе. Тётка Секлетинья терпеть этого не могла, отсаживалась подальше, морщась:
-Борыс! Що в тэбэ там бурчит?
А Томке жаловалась, что ночью ребетня опять бросала в её дом камни, и разбито окно. А ведь она такая добрая. Продаёт приезжим молоко и яблоки. А они такие неблагодарные…
Борька же тянул Томку за рукав, потому что, сделав все дела, они обычно шли на реку. Секлетинью до конца выслушать было трудно, а вот река – другое дело.
До реки Урал нужно было идти несколько километров. В тех местах всегда лето жаркое – пекло! Но зато, нырнуть в чистую горную воду – наслаждение! Забыв об усталости и огорчениях, дети долго плескались и не могли успокоиться.
С того берега возвращались ребятишки одноклассники, или соседи по баракам с криками:
-Да, здравствует Азия!
Борька и Томка прыгали и брызгались. Но вот, ребят собралось довольно много и, полежав на песке, они стали думать, как переплыть реку. На той стороне реки Урал стоял столб с надписью «ЕВРОПА – АЗИЯ», и там простиралась Европа. Азия была здесь.
Мальчишки сговаривались шарить по тамошним огородам. А Томка лежала и мечтала о том, как будет собирать цветы…
И вот чумазая ватага с разбегу ныряет в прохладные воды. Все переплывали легко. Томке же это давалось с большим трудом, но виду она не показывала.
Европейский берег был полной противоположностью Азиатскому. Крутой и абсолютно весь покрытый травами, кустарником и необыкновенными цветами. Он манил детишек, как сказочная страна Дариочанги.
-Да, здравствует Европа! – уже кричали мальчишки, доплывшие до него.
-Да, здравствует Европа! – закричала и Томка, и упала в голубые цветики цикория.
Ребетня убежала. Борька с ними. А Томка осталась отдыхать, плести венок и дышать ароматами трав. Она бы набрала их большую охапку. Но как с ней переплыть? Томка жадно вглядывалась в зелёную даль Европы, где война разрушила её дом. Она знала, что когда-нибудь непременно туда вернётся. Она очень смутно вспоминала ласковый голос отца, идеальный ряд белых зубов, последний тревожный взгляд родных очень-очень синих глаз. Там, на том берегу, она была безмятежно счастлива. А ещё, она никогда не продавала там прищепки…
-Да, здравствует Азия! Ура! – кричали мальчишки, вернувшись обратно.
-Да, здравствует Европа, - шептала Томка, чтобы никто не слышал….
Вечером у бараков уже играла гармонь. И соседи собирались петь частушки, когда мать собрала новую сумку с прищепками для Томки.
-Я не пойду больше продавать прищепки, - сказала Томка, поглядев исподлобья на мать.
-Что ты сказала?
-Не пойду никогда! Никогда!
Мать взяла прутик, и к Томке. Девочка бегом выбежала из дома. Мать – за ней. А Томка бежит и кричит:
-Никогда не буду! Никогда! Ни за что!…
Мать её быстро догнала, ведь Томка задыхалась от быстрого бега. Нечаянно сбила с ног. Обе упали в какую-то серую пыль, испачкали коленки. Обняла мать Томку, плачет. И Томка плачет.
-Сиротинка ты моя… больше никогда не будешь продавать. Не будешь…
Мать поняла, что Томка выросла.
-Во! Теперь уже вдвоём ревут! Ну, вы чего? – встретил их у порога Борька.
-Да вот, упали, коленки расшибли, - втянув последний всхлип, сказала Полина.
-А с прищепками то чего?
-А ничего. В хозяйстве пригодятся.
На море бывает зеленый закат. Тогда изумрудными брызгами летят за кормой волны. И громада воды становится похожей на большую лужайку, уходящую в небо не деревьями - облаками, завитыми причудливым хмелем, пронзенными последним лучом зеленого солнца.
Среди моряков живет легенда, кто увидит тот зеленый луч, обретет счастье, долголетие и удачу...
Смотрел на зеленый закат Илья по фамилии Докучаев, задумался, да так и просмотрел тот последний луч. Опомнился, когда заволокло и небо и море бархатом мха, заяснели звезды, и луна выстелила дорожку до самого горизонта.
Ударил вахтенный колокол. Команда разбредалась по каютам. Бывалый боцман Михал Степаныч по флотской терминологии "Дракон" травил байку за байкой. Илюшка слышал их уже не раз. Через год мореходки его отправили на океанское судно. Потом он отслужил армию. Стал неплохим специалистом, да потерял документы. А сюда оформился учеником.
Приходилось делать вид, что все в новинку и шуточки, типа " отскобли бритвочкой палубу" его как-то даже забавляли.
-А на берегу чем занимался? - спросил вдруг Дракон.
-Измеряю несуществующее, - ответил неоднозначно Илья.
Михал Степаныч крякнул, ничего не поняв, и поэтому делая многозначительный вид.
-Есть такой термин, - после длинной паузы, как ни в чем не бывало, продолжал Илья, - " Виртуальный", " Вирчуэл" - перевод буквально "несуществующий, недействительный".
Боцман мелко заморгал глазами. Он тужился напрячь мозги, и даже взглянул на звезды.
-А ты думаешь, это существующее?
-Думаю, все существующее, даже " вирчел".
-Ну, тогда не знаю, - развел руками боцман.
На палубу осторожно ворвался ветерок, тронул чуб Дракона, зацепился за его нос, похожий на волнорез, и рассыпался о палубу мелкими брызгами.
-Вот! – нашелся, наконец, боцман, - Несуществующее, а есть оно, и нет его. Ветер называется. А ты говоришь... какой-то вирчел..
-Да в том то и интерес, - как ребенку стал объяснять Илья, -Виртуальная сущность - некий объект, не имеющий аналогов, существующий непродолжительное время, как результат информационных трансформаций. И у меня родилась забавная мысль - измерить несуществующее, его характеристики...
-Ну и как? Измерил? - почесал на этот раз уважительно Дракон в затылке.
-Конечно.
-Ты что, математик?
-Программист.
Дракон хмыкнул, прикинув, как на новобранце, да еще на таком чокнутом, можно обыграть старую хохму и тут же перешел на рассказы о ловле акул и охоте на китов.
Море плоское, как тарелка, распласталось убаюкивающе от края до края.
А Илюшка вспомнил, как один всего лишь раз видел кита, похожего на кусок старой резины где-то в проливе Беринга между Азией и Америкой. Дельфины ему нравились больше. Серые, блестящие и веселые, обгоняя один другого, они время от времени подплывали к судну, играя в свои дельфиньи игры. Может быть, тогда и родилась у него идея создать универсальный переводчик, который мог бы понимать любой язык, может быть со временем даже язык животных, птиц, дельфинов...
К утру судно ошвартовалось. Команда собралась на берег. О чем - то пошушукавшись с Драконом, старший помощник - Чиф промолвил, поглядывая на Илью: " Староват для ученика. Математик, говоришь? Ну ладно.
Илья по хитрым взглядам команды сразу понял, что готовится над ним новая каверза, но виду не подал. В этом портовом городе были у него друзья, которых хотелось навестить, но Илью оставили на судне.
Важный и раздувающий усы под волнорезом носа Дракон Михал Степаныч подошел к Илье с напильником в руке. Команда как бы случайно замешкалась, но веселые огоньки в глазах выдавали.
-Видишь ли, Илья, - почти серьезно сказал Боцман, - надо бы лапы у якоря укоротить, чтобы слишком не зарывались.
-Насколько укоротить? - с готовностью подхватил старую шутку Илья.
-Сантиметров так на 15 - 20. И еще. Раздобыть где угодно квадратное сверло и просверлить восемь квадратных дырок вот в этом люке. Я думаю, за неделю управишься. Ну, ладно, бывай, математик...
Илья рассмеялся, когда все покинули судно. Ведь на современном " пароходе", как этот, трудностей с освобождением якоря из донного грунта нет. Все это выполняют механизмы. Ясно, что над ним решили подтрунить с согласия палубной команды.
Илья подошел к запасному якорю, который находился на корме. Чугунный якорь, более двух метров в длину, весом не менее пяти тонн выглядел весьма впечатляюще. Черное матовое веретено блестело на солнце. Илья потрогал лапы, которые надо было "укоротить", для понта попилил напильником. Куда там!
По судну прохаживался вахтенный матрос. Он спустился с мостика к Илье и сочувственно подмигнул:
-Пилишь?
-Лапы длинноваты, - поучительно собрал на него брови Илья, - укоротить надо.
-Да, да, - без тени усмешки включился в игру вахтенный, - А ты что, и вправду виртуальность измеряешь?
-А что?
-А зачем?
-Переводчик делаю. Универсальный.
-А как?
-А так. Вот так. Пилю потихонечку, - Илья показал, как надо пилить.
-Ты что? И вправду пилить будешь? - пожалел вдруг вахтенный Илью.
-А что делать то? Дракон велел.
-А. Ну - Ну...
Илья дождался, пока вахтенный пойдет отдыхать, сгонял до первого телефона автомата, договорился со знакомыми в порту на газосварочный аппарат и оперативно без шума укоротил чугунные лапы якоря ровно на 20 сантиметров. Откатил их за якорь, заплатил ребятам и пристроился на шлюпочной палубе мастерить из двадцати маленьких сверлышек квадратное сверло. К вечеру 8 аккуратненьких квадратных дырочек были отсверлены в люке.
...За неделю Илья прочел несколько книжек по компьютерным технологиям и одну с легендами, где и рассказывалось про зеленый луч. " Ну вот, - подумал Илюшка, - видел же я зеленый закат. Нет, чтобы луча последнего дождаться. Был бы я тогда " Отмеченный Богом!"
И сам улыбнулся своей несовместимости с собой. Разве можно интеллектуалу верить в какой-то там зеленый луч!
...Изрядно загоревший, в плавках и с книжкой в руках встречал Илья с берега команду.
Изобразив возмущение, Дракон строго спросил:
-Докучаев! Почему не пилишь? Какое тебе было дано задание?!
-Дак я это. Все сделал.
-Что сделал?
-Все, что вы сказали. Все готово.
-Что готово?
-Лапы отпилены. На 20 сантиметров. Квадратное сверло достал. Дырки проделаны.
-Как? - брови боцмана так уползли наверх, что потерялись в рыжих волосах.
-А ну, пойдем, посмотрим!
Михал Степаныч побледнел, но виду не подал, а мужественно прошел с новобранцем и, осмотрев подпиленный якорь, разразился долгим с трехэтажными переливами морским " арго". А когда квадратное сверло разглядывал, прямо скажем, зауважал, и сам пропилил несколько дырочек в том же люке.
Ребята, конечно, сначала тоже опешили, потом смеялись долго. И до сих пор эту историю на вахтенных дежурствах, возможно, рассказывают, наворачивая на нее разные подробности доброй матросской байки.
Старый изуродованный якорь пришлось списывать и покупать новый. Крышку от люка тоже заменили. А у боцмана был неприятный разговор с Кэпом, так на флоте капитана зовут и с Чифом, его помощником, хотя тот, конечно, был в курсе всего.
...Пришло новое назначение.
Мягкие упругие волны с готовностью приняли судно и барьерами гребней отделили от берега.
А Илья опять смотрел на заходящее солнце. И опять на море был необычный закат, только не зеленый, а желтый. И солнце, как горячий желток, плавно растекалось в океане.
Илья не понимал, что заставило его на этот раз оторваться от обыденной жизни, и уйти в рейс. Ведь у него было, кажется все, к чему люди стремятся годами - квартира, дача, машина, любимая работа и любимая девушка. Не было только возможности прополоскать себя на ветру, прочистить мозги и душу от себя самого. И может быть постичь тайну виртуального зеленого луча, сулящего счастье и долголетие увидевшему.
Живут киты долго. Почти как люди. А поют редко. Вообще-то Марина Сергеевна тоже пела редко. По правде сказать, вообще давно не пела. С тех пор как… да что об этом вспоминать? Всё давно забыто и зарыто!
Она думала, в воде тяжело разговаривать. Поэтому киты не умеют говорить. Зато у каждой особи – своя песня. Сколько китов – столько песен. И поют её морские гиганты не каждую весну, а лишь тогда, когда возвращаются в бухту, где появились на свет, или когда находят пару, одну на всю жизнь.
Ходя по перрону, и уже понимая, что Артур Юрьевич не придет, Марина Сергеевна потихоньку злилась, вспоминая для развлечения то китов, то Курдюмову, то всякую дребедень. Внизу простирался импровизированный рынок, где приезжие расхваливали подмороженный товар, а народ пытался что-то выбрать более или менее приличное. Ей хотелось хурмы, но она боялась не увидеть в толпе мужчину, из-за которого сорок минут морозила коленки.
«Интересно, какую причину Артур придумает на этот раз?» Набрав номер окоченевшими пальцами, Марина, сдерживая в зубах досаду, слегка оттаяла, когда услышала знакомый голос:
-Прости, солнце моё, сегодня всё срывается. Я тебе перезвоню…
Как она не любила, когда женатые мужчины называли её «солнце моё», или «радость моя», или даже «душа моя»! Ну, назвал бы по имени! Язык бы не отвалился! Или боится повторить имя всуе потом?
Встреча срывалась третий раз. С губ готовы были слететь выводы, звонкие от холода и тихого бешенства. Но Марина не хотела торопиться. Раздосадованная, пошла домой пешком, забыв про автобус и свои затвердевшие коленки в клетчатых чулках, на которые разорилась для него с последней зарплаты. Хотела разморозить мысли. Но они не размораживались, а перескакивали вопросами и восклицательными знаками с одной на другую.
Да, кто он такой вообще! И что он себе позволяет? Он что думает, Марина – простая секретарша, что ли? Да, на ней держится всё предприятие! И, если Курдюмова - голова, то Мариночка – шея! Практически - её зам! Правая и левая рука! Марине решать – пустить на приём этого Артура Юрьевича к директору, или помариновать часок-другой в приёмной, а то и вообще отправить! Марина всех держит в своём кулачке! Только благодаря её связям огромный завод не рухнул во время перестройки, меняя лихорадочно специалистов, пока не «подобрались» нужные кадры! Благодаря Марине осталась и Курдюмова… Марина к тому же первая подала идею в глобальном масштабе переменить все проекты по выпуску продукции. Это теперь директор, за давностью лет, забыла, как Марина всю ночь не спала, готовя предложения, то любя, то ненавидя Курдюмову. Да, если бы не она…
«Ах! О чём это я? При чём здесь завод?» - опомнилась Марина Сергеевна, открывая дверь маленькой уютной квартирки.
Первым делом захотелось снять чулки, чтобы выйти из дурацкого состояния зависимости от мужчины.
-Ну и катись колбаской! – забросила она последний писк эротической моды в дальний угол ящика с бельём.
Но Марина, конечно, хорохорилась. Она влюблялась не так часто, хотя с мужчинами никогда не было проблем.
-Эх! Артур! Артур! Артур Юрьевич!
Она села к телефону, мечтательно вспоминая последние встречи, закрыла глаза. Но всё растаяло с ответом электронного голоса:
-Абонент не отвечает или временно недоступен. Попробуйте позвонить позднее!
Недоступный абонент, скорее всего, сегодня преспокойненько занимается работой, семьёй, друзьями. А своё, «любимое» солнце, включает и выключает как аттракцион. Артур не понимает, что Марина не на шутку влюбилась.
-Вот паразит!
Хотя, о дне рождения он не знал. Это смягчало обстоятельства.
Прослушав ещё раз, что абонент недоступен, Марина закинула ноги на спинку дивана, и стала думать, как себя утешить. Купить торт? Грудинки? Нет, лучше сварить суп.
Но, не дойдя до кухни, снова набрала номер Артура.
-Абонент недоступен… - начал старую песню дрессированный телефон.
Трубка с грохотом опустилась на место.
-К чёрту суп!
Телефон зазвонил сам. Марина вздрогнула. Выдержала паузу. Сняла спокойно трубку.
-Мариночка! Лапонька! Поздравляю, дорогая! – басила Курдюмова, - Что же ты, как партизан, никого не предупредила? Зажала юбилей! Зажала! Не стыдно?
-Сорок лет не отмечают. Полжизни и всё такое…
-Да, да, но я же отмечала…
Слушая Курдюмову, Марина нервничала, что звонит она, а не Артур Юрьевич, её самый недоступный абонент.
Курдюмова уже заканчивала чревоугодие своего славословия, а Марина ещё не решила, чем убить остаток дня.
Раскрыв старую, как жизнь, записную книжку, она стала набирать все номера подряд, не говоря, естественно, о дне рождения, а просто так, справляясь о жизни тех, чьей жизнью, в общем-то, не интересовалась, и поглядывая в зеркало на себя красивую.
И вдруг, точно океан позвал неуёмной тоской юности. Номер, перечёркнутый несколько раз, заставил на миг замереть. Позвонить? Она вся вспыхнула от распахнувшейся возможности простить и вернуть старое. Из уверенной гордой секретарши, воротилы завода, превратилась мигом в заикающуюся девчонку из параллельного класса.
-Вадим?
-Да, я слушаю, - как изменился его голос! Или она забыла, какой он был…
-Это я. Узнал?
-Маришка?… С днём рождения!
-Ты не забыл.
-Я ничего не забыл.
-А о том, что любил меня три месяца, помнишь?
-На самом деле, это длилось гораздо дольше. Как у тебя дела?
-Так. Никак. Сижу одна. Думаю, купить торт или нет.
-Ты всё там же живёшь?
-Да.
-Через час приеду.
Марина Сергеевна забегала по квартире, не зная, за что хвататься: за веник, или за кастрюли. Одела клетчатые чулки, потом сбросила их и зашвырнула обратно в комод. Нечаянно выдрала клок волос, торопясь причесаться. Долго выдавливала из тюбика с зубной пастой последнюю каплю, которая упала в раковину. Марина с трудом поймала её щёткой и почистила зубы.
От звонка в дверь чуть не отнялись ноги.
-Проходи! – сказала она Вадиму, боясь глядеть в неправдоподобно яркие голубые глаза.
-Поздравляю! – неловко чмокнул он её в щёку, ставя у телефона торт, - а это на кухню вместо цветов. Тут грудинка, твоя любимая, и фрукты, только, по-моему, они немного подмороженные. Ничего?
Тогда, двадцать лет назад, они так и не были вместе. Ни разу. И теперь святое юношеское приключение любви до трепета волновало обоих. Ели мало. Почему-то пропал аппетит. Она молчала и непозволительно долго смотрела в его голубые глаза. Вспоминала, как после глупой ссоры ещё семь лет плакала в подушку, когда Вадим женился на толстой однокласснице.
А он говорил без умолку о своих маленьких и больших победах, о том, как учился, где работал, стараясь не упустить ничего. И каждое слово было важно.
-А помнишь, ты написала мне песню?
-Помню.
-Я выучил её наизусть. Хочешь, спою?
-Спой.
Он стал петь. Песня Марины была грустная. И короткая.
-Киты тоже поют, – сказала она.
-Да?
-Да. По телевизору как-то показывали. Их локаторами улавливают. У каждого кита – своя песня. Одна на всю жизнь.
-Ты пишешь до сих пор? – спросил Вадим.
-Нет, я работаю секретарём у Курдюмовой.
-У Курдюмовой? Вот это номер! А как же твой писательский дар?
-Забыто и зарыто!
Он поморщился от неприятного жаргона, отвернулся и подошёл к окну.
-Это из-за меня?
-Может быть.
-Тогда я был ещё мальчишка. Я был не готов…
-Хочешь хурмы?
-Я серьёзно.
-Я тоже.
-Открой мне своё сердце!
Марина опустила глаза. Хурма таяла в руке и уже капала на ковёр, а женщина боялась пошевелиться, и вдруг произнесла тихо, точно ответила не она, а её старая обида:
-Ты тогда так больно оттолкнул меня, что теперь я просто боюсь идти тебе навстречу.
Вадим посмотрел удивлённо. Он думал всю жизнь, что оттолкнула она. Более того, он думал и теперь, что она отталкивает.
Простились так же неловко, как и встретились. Опять всё решила она. И Вадим ушёл. Как двадцать лет назад. Легко. Без боя.
Марина смотрела в окно сначала на удаляющегося Вадима, потом на его следы на снегу, не понимая, зачем надо было ей бередить старую рану, чтобы унять боль царапины.
Звонил телефон. Звонил до полуночи. Марина знала, что это Артур.
-Пошёл к чёрту! – каждый раз говорила она, не снимая трубку.
А перед сном достала клетчатые чулки и разрезала их в мелкие клочья.
Разыгралась комарщина – комариная июньская пора. Хоть паранджу шей! Хоть комарник из конского волоса плети! А ведь все равно достанут кровопийцы! Такая малая тварь, и туда же, в знаменитости, аж в фольклор угодила: «Родился в мае конь крылатый, не боится царя в палатах, не рыба, не птица, на носу спица, кто его убьет, тот свою кровь прольет!».
Воздушные до прозрачности комарики залетали на девятый этаж через сетки, через входную дверь, прятались под кроватью, и ночью находили Настю.
-З-з-з-бз! – заставляло шлепать себя по рукам и лицу, прятаться под жаркую простынь и терпеть, пока хватало воздуха. И опять уходить в свои мысли, а, значит, снова раскрываться, теряя бдительность для получения нового укуса.
-Что-то меня комары не трогают, - ворчал Сергей, натягивая на себя одеяло, извертелась Злыдня, дай поспать!
После пятнадцати лет совместной жизни слово «злыдня» звучало, как признание в любви. Оно непонятно для остальных прижилось, вытеснив привычные «милая», «любимая», «дорогая».
-Это потому что ты ядовитый, а у меня кровь сладкая, - заблестела зубами в темноте Настя.
-Вот-вот, конфет поменьше ешь, разоришь меня скоро на леденцах, - в голосе слышалась ласковая ирония, и Настя не обижалась. Да и была в том доля истины, большая такая долища!
Вот и ворочалась она, расчесывая укусы. Ей казалось к утру, что у нее не две, а тысяча ног, и каждая зудит и чешется. Но главное расчленение происходило в мозгу: чем завтра кормить детей?
Чем кормить детей?
Они никогда не жили так. Всегда имелся запас продуктов. Как большинство жен офицеров, Настенька прошла школу дальних гарнизонов. Она была веселой, общительной, находчивой. Ее просили – она делала. Но никогда не просила сама, потому что бала очень гордой. Не занимала ни рубля, ни луковицы, ни чужого времени.
Она могла из джинсов сделать куртку и продать ее на следующий день в комиссионке, она могла отреставрировать любую одежду, она могла из «ничего» накрыть на стол и веселить гостей до полуночи, да мало ли что еще могла делать Настя!
Пока дети не пошли в школу, зарабатывала больше мужа, а теперь…
Академию Сергей закончил с золотой медалью. Всех медалистов поздравлял лично президент в Кремлевском Дворце.
-Спасибо Вам, товарищи офицеры! - говорил он, - Россия гордится Вами!
Подполковника Сергея Строгова оставили в адъюнктуре еще на три года. Он писал диссертацию, уходя от реальности в свой мир швеллеров и двутавров…
Третий месяц не давали зарплату. Настя видела всякое. Но к такому не была готова.
Сергей даже не задумывался, почему не кончаются деньги на хлеб. А Настя потихоньку продавала старые вещи у Детского мира, долго блуждая по магазинам, выгадывая на чем только можно. И ужасно радовалась, если удавалось купить дешевле ту же капусту. Ноги после таких походов гудели, но она утешала себя: «Ничего, сто километров для бешеной собаки не круг!»
Но трое детей, это не один. И даже не два. Однажды деньги кончились. Хватилась Настя постирать – а порошка нет! Первой мыслью было – занять! Но их дом – большое военное общежитие заселяли слушатели академии, такие же, как они, адъюнкты и преподаватели, которые получали зарплату из того же источника, точнее сказать, которые уже давно не получали ее. Она прошлась по всем своим подругам, не добыв ничего кроме новой шутки: « Едим теперь вместо мяса – сало, а вместо сахара – мед!» «Ха! – думала Настя, - Этот этап мы прошли уже две недели назад.» Выкручивался кто как мог. Будущие кандидаты наук нанимались грузчиками, строителями, занимались случайным «бизнесом» - распространением соков, сигарет, выпиливанием расчесок…
И Настя послала сына собирать бутылки.
Ох и накинулся на него Сергей:
-Никогда не смей! Слышишь? Собирать бутылки! Ты сын Советского офицера!
-Ты теперь не советский. Ты теперь россиянский, - вставила Настя.
-Все равно не смей!
-Иди, сынок, - выпроводила сына Настя, и тихо сказала мужу, - а если, как шахтерам, полгода не дадут денег, что кусать будем?
-Ну, продай что-нибудь ненужное…
-Да, я, как бы все ненужное уже подобрала, вот только, если тебя продать, злодей…
-Продай себя, злыдня!
-Зарплата когда?
-Когда, когда, не знаю, когда. Че пристала?
-Ну что, мне идти в метро с гитарой?
-Ой-ой-ой! Не зуди, комарилья! Все равно ведь не пойдешь. Только воздух зря сотрясаешь. Отстань по-хорошему.
Настя отстала, чтобы не поссориться, понимая, что Сергей на взводе. Но мысли, как комары, не давали покоя всю ночь. Муж тоже не спал, глядя в потолок, нахмурив лоб.
А к утру полил не по-летнему мелкий дождичек. Такой дождь называют крапивным. После него разрастается она на грядках, и особенно на могилках, распуская корни вдоль и поперек. Подул западный ветер. Заныли старые деревья, как бабки, жалуясь на радикулит.
Сергей ушел на службу, не позавтракав, когда Настя замешивала на последней муке оладьи.
Защипало в носу от слез. И она позволила одной слезинке упасть в тесто, но вторую быстро смахнула, позвала детей:
-Так, слушайте. Ешьте оладьи. Сидите дома. Никому не открывать! Я поеду петь в метро. Может, на хлеб заработаю. Будете себя хорошо вести?
-Да!
-И никому не говорить, куда я ездила! Уговор?
-Уговор!
Настя спрятала под черный берет свои золотые волосы, одела джинсы, старую куртку, взяла гитару и поцеловала детей на прощание, давая последние указания.
-Мам, а обедать что? – спросил старший.
-А к обеду… я приеду, - нашлась Настя, успокоив детей улыбкой.
…….
Петь-то она, конечно, пела и раньше, но в компании, где все свои. А теперь оказалась на улице.
От страха голос просветлел и стал тонкий и прозрачный, как пламя свечи. Неуверенно дребезжал и дрожал.
Она пела, перебирая струны. Сумка, распахнутая, и, казалось ей, такая стыдная, лежала чуть поодаль. Прохожие, тем не менее, слушали и кидали в нее деньги.
А, когда отошла первая волна страха, веселый азарт охватил невольную певунью. Черт возьми! Она смогла! Она вывернула себя наизнанку и перешагнула свою старую трусливую кожу. А в сумке уже лежат деньги и на хлеб и на леденцы…
-У тебя хороший голос, - ей улыбался симпатичный мужчина, непомерно уверенный в своей симпатичности.
Настя продолжала петь. «Видел бы ты, как улыбается мой Сережка, ты бы вообще перестал улыбаться!» - подумала она. Настя не любила, когда ее называли на «ты» незнакомые мужчины, но на улице было не до церемоний.
-А почему ты поешь? - не унимался тот.
-Поется мне, вот и пою.
-Как волки, от голода?
-Ага! Угадал!
Мужчина перестал улыбаться и сразу стал еще более симпатичным.
-Знаешь, мне некогда. На вот тебе мою визитку.
Настя покачала отрицательно головой.
-Бери, бери, это не из жалости, просто ты мне понравилась. Позвонишь?
Звуки объемно звучали в прохладном переходе, как в хорах собора, отражаясь небольшим эхом. От этого стереоэффекта голос звучал сильнее и увереннее.
Люди проходили, не задерживаясь возле Насти, даже не слушая ее. Они трясли измоченные крапивным дождиком зонтики, и, как бы невзначай, стряхивали Насте в сумку мелкие и крупные деньги, не глядя в глаза. Некоторые преодолевали тот же страх ее сумочки.
Насте даже стало обидно.
Рядом ловил желающих нарисоваться художник. Иногда они поглядывали друг на друга с пониманием. Когда женщина перестала петь, он подошел к ней.
-Тебя как зовут?
-Наташа, - обманула та, на всякий случай.
-Андрей Сергеевич Берестов.
Колоритная фамилия. Сама на холст просится.
-Давай, Наташка, я хоть тебя нарисую?!
-У меня денег не хватит с тобой рассчитаться.
-А я тебя так нарисую. В подарок. Ты такая необычная в этой беретке.
-Рисуй. А я тебе спою. Просто так. В подарок.
У Насти заметно поднялось настроение. Она пела уже не жалостно, а задорно и весело. Песен-то она знала много.
-Ты кто? – подошел к ней в развалку крутоватый паренек.
-А ты кто?
-Я? Я – человек. А ты чего тут делаешь?
-Чевочек в кучку собираю.
-Веселая. А такие кучки видела? – он показал ей стопку денег.
Настя отвернулась.
-Хочешь, на работу тебя устрою? Не такие рублики маленькие будешь в сумочку собирать, а длинные, как эти.
-Ты бы оставил девчонку в покое, - подошел художник.
-А ты не лезь. Не тебе предлагают. У нас работа ночная. Сдельная.
-Я не могу по ночам работать. Кормлю.
-Кого?
-Комаров!
Парень засмеялся.
-А честно?
-Я – мать кормящая.
-Мать одиночка что ли?
-Ага. Вроде этого.
-А что мужик? Бросил что ли? Телефончик дай. Я тебе помогу. Я – парень благодарный.
-А, если у меня его нет?
-Тогда держи мой. Звони, малышка! – парень бросил в сумку вместо денег телефон и, присвистывая, пошел дальше.
-Придурок! – сказал в усы ревниво художник, - На вот тебе лучше мой телефон! Да-а-а, музыкантам сейчас тяжело. Нам художникам проще. Нарисовал – продал. Похоже?
-Похоже! Здорово! Да, у тебя золотые руки, Сергеевич Берестов!
К своей выведенной женской логикой формуле, что Сережки самые лучшие люди на земле, она прибавила: и сыны Сережек тоже!
Портрет остался рядом с уличной певуньей, и настолько удался, что заказы буквально завалили художника так, что некогда было перекинуться и парой фраз.
К Насте подошел трубач, интеллигентно одетый, немного инфантильный, с детским обиженным лицом.
-Вы не возражаете, если я здесь немного поиграю. Я здесь всегда играю.
-А я не буду Вам мешать?
-Нет. Только не пойте громко. Не старайтесь. Здесь деньги бросают не за мастерство, а из человеколюбия…
Настя приуныла. Теперь к ее пению примешивались дурные всхлипы дешевой трубы и невыразительные: «Подайте инвалиду!»…
Рядом с трубачом она почувствовала себя обыкновенной попрошайкой. Но взбунтовавшаяся гордость хлынула к щекам, и Настя вдруг запела дивным грудным голосом. Так она еще не пела никогда в жизни. Ее голос будто очистился, сбросил пелену, не позволяющую раньше раскрыть его волшебную силу до самой глубины, и теперь сам очищал Настю от липких взглядов толпы, от сумки, выразительно раскрытой впереди, от черной беретки. Голос будто высвечивал всю ее душу изнутри тем внутренним огнем, который заставляет впервые биться наши сердца еще в утробе матери. Настя забыла, где она и зачем. Песня уводила ее, как актеров уводит роль. И она отдалась ей, целиком веря в то, о чем пела и заставляла верить других. Там, в песне, она была цыганкой, и любила мужчину, который потом покинул ее…
Собралась толпа. Раздались аплодисменты. Насте пришлось даже поклониться. Бумажки посыпались одна крупнее другой.
Немолодой с бульдожьим лицом и жидкими усиками человек плакал подле Насти, и слезы его перемешивались на плаще с каплями дождя.
-Как тебя зовут, моя хогошая?
-Наташа. Вы не плачьте. Это только песня! – пыталась она утешить старика.
-Я не плачу. Не плачу. Это только песня. Но ты меня так гастгогала. Пой же! Пой еще что-нибудь!
Увидев в сумке Насти много крупных денег, трубач подошел совсем близко, как подбираются мальчишки к заядлому рыбаку, путая его мастерство с везением, или надеясь на «рыбное место». Своей трубой он быстро разогнал Настиных слушателей, а дед на него просто зашипел:
-Умоляю Вас, Пойдите пгочь на свое место, многоуважаемый!
Трубачу ничего не оставалось, как вернуться.
Настя спела еще несколько песен.
-Как же ты, такая хогошая, оказалась здесь беззащитная? Совсем одна? Тебе не стыдно? Не стгашно? А, если кто-то обидит?
-А мне некуда деваться, милый дядечка. У меня бабушка на руках парализованная. Пенсию задерживают, а на работе сократили. Никому не нужна стала. Вот и пою теперь в метро.
-Ц…ц…ц – покачал головой дедок, - пойдем ко мне, хогошая моя. Я тебя соггею. И пгиласкаю. Пойдешь?
Настя наклонила голову низко, чтобы тот не видел ее смеющихся глаз.
-С бабушкой? – озорно спросила она.
-Не. Пгиходи без бабушки!
-А Вы мне телефончик оставьте. Я вам позвоню. Хорошо?
-Да, да! Конечно! И вот еще что, на тебе… - он надолго зарылся в своем толстом бумажнике, но не найдя там ничего мелкого, доверительно положил в ладонь женщины жетон на метро.
-Наташа! Ты – госкошь! Госкошь! – прошептал он на прощание.
Настя пела в метро уже два часа, и, как говорится, распелась. Брала с удовольствием низкие и высокие ноты и перешла на Есенина.
Дождь кончился.
«Бедный мой, Сережка, - подумала Настя, - ушел не позавтракав, не попрощавшись. А у самого, наверное, душа не на месте. Он же не виноват, что все кувырком идет! Он честно служит и колесит по стране, как перекати-поле. И я за ним таскаюсь со своим выводком. Больше не буду приставать к нему с ерундой. Что деньги? Вон их сколько можно заработать за два часа! Я тебя теперь беречь буду, злодей. Вот перетерпим, получим сразу кучу за несколько месяцев, я тебя отогрею, в море выполощу, молоком парным отпаивать буду…»
-Вы что тут, гражданка, играете? – прервав ее мысли, милиционер глядел в упор.
Настя огляделась по сторонам. Спрятался за ларек художник, трубач снял надпись, что он инвалид, убрал в сумку свою дуделку. Спекулянтки – торговки шмотками тут же смешались потихоньку с толпой.
«Ну вот, попалась, блондинка», - подумала Настя. И отчаяние овладело ею. До боли пожалев себя, она чуть не крикнула на весь переход, что ее детям нечего есть. Еще мгновение, и она достала бы свое многодетное удостоверение, ведь должна же быть от него хоть какая-то польза! Но гордость возобладала. «Кому нужны мои дети кроме нас с Сережкой?»…
И вдруг подняла голову с совершенно другим лицом:
-А что? Нельзя? – она коварно улыбнулась, зная, что ни один мужик не устоит против е «злыднинской» улыбки.
-Ну… можно… но Ваш моральный облик…
-А мне репетировать негде. Я в коммуналке живу. А мне надо к концерту готовиться. Знаете? Конкурс такой… молодых исполнителей?
-А сумочка зачем?
-Так студентка я. Стипендии, сами понимаете, только на мороженное хватает, вот и сочетаю приятное с полезным.
-Да? – недоверчиво произнес милиционер, но тут же растаял, улыбнулся широко, - артистка, значит?
-Пока нет, но скоро, может быть…
-Меня Алексеем зовут, - он протянул ей руку. Настя пожала ее, приятную, теплую, большую, выдохнув про себя: «Пронесло!»
-Наташа.
-На концерт не забудь пригласить! В вашей коммуналке телефон есть?
-Да…но.
-Понимаю, - он вывел ей свой телефон красивым каллиграфическим почерком, - Наташа, извини, служба!
Потом осторожно, чтобы не обидеть, свернул вчетверо крупную купюру, и, чтобы не видела она, как бы ненароком, бросил в сумочку.
Миллиционер ушел. Настя смотрела ему в след и улыбалась. Подошел художник.
-Ну, ты врать горазда! Телефонов насшибала больше, чем денег. Зачем они тебе?
-А, чтоб быстрей отвязаться!
-Хитрая!
-А то!
Мимо проходил военный патруль. Настя приметила издалека знакомого офицера и низко опустила голову, чтобы тот ее не узнал.
-Вот кому на Руси жить хорошо! И почему я не стал военным?
-Да? – Настя горько усмехнулась, вспомнив вчерашний разговор с тем самым офицером, который только что прошел. По вечерам они с женой шили боксерские перчатки, - А я слышала, им месяцами зарплату не выдают. Да и оклад у лейтенанта ниже чем у уборщицы в парикмахерской!
Но эта фраза, оброненная ненароком, осталась незамеченной.
-А вправду, ты почему здесь поешь?
-А ты почему рисуешь? - Настя завела новую песню, не дождавшись ответа, но ее прервали.
-Мороженного хочешь? – к ней подошел торговец мороженным.
-Хочу.
-Бери.
-У меня денег нет, - обманула Настя.
-А я не продаю. Я меняю.
-На что?
-На телефон.
Художник рассмеялся: «Еще один гусар выискался!» Мороженщик его не расслышал. Настя улыбнулась:
-А у меня нет телефона.
Паренек был намного моложе Насти, но без грима, да еще в детской беретке, да еще с румянцем на возбужденных щеках…
-А, если свой дам, позвонишь?
-Позвоню.
-Честно?
-Честно.
Парень дал ей мороженное, потом, подумав, протянул еще одно:
-Это тоже вкусное!
Настя не отказалась. Все так просто и непросто происходило сегодня на улице, будто совершалось действо посвящения в магический сан.
-Тебя как зовут?
-На…таша.
-Завираешь?
-Конечно.
-Ну ладно… все равно позвони. Обещала!
Мороженное оказалось кстати. Но, когда Настя с ним покончила, поняла, что больше петь не сможет. Голос сразу сел. Настя принесла второе мороженное художнику.
-Оставь портрет у себя, - сказала она, - Я вижу, он приносит тебе удачу.
-Оригинал мне бы больше пригодился. Может быть, получилось бы что-то белее серьезное, чем уличная зарисовка… то есть я имею в виду, конечно же, длительную работу… маслом на холсте… если тебе некогда, то на худой конец, меня устроила бы фотография…
-Спасибо, - Настя закрывала в чехол гитару, собираясь уходить.
-И все?
-И все!
На ее место тут же встал трубач:
-Я вот тут тоже нацарапал свой телефон. Вы подумайте, может, мы сможем играть и петь вместе…
-Я подумаю, - ответила Настя, чтобы не обидеть трубача.
-До свидания. Желаю удачи.
-И все же! Кто же ты? Чудо с ангельским голосом?
Настя грустно улыбнулась: « Слышал бы ты, как я своим «ангельским голосом» детей воспитываю!»
Андрей запоминал ее непростой взгляд, шевеля карандашом, словно рукою уже набрасывал штрихи портрета.
-Моя история слишком неправдоподобна. Ты в нее просто не поверишь!
. . .
Пятнадцать минут дома она лежала, вытянув ноги, прямо на ковре, возле телевизора, пока дети считали деньги. Пальцы горели от жестких струн. Каждая клеточка ныла от пережитого напряжения. Настя чувствовала себя, как русалочка, отдавшая голос и хвост, чтобы стать человеком.
По телевизору шла реклама похудания.
«Дураки они все, - подумала обессиленная Настя, - я могу им дать более надежное средство. Пять кило за два часа!»
Настя засмеялась:
-Выключите эту гляделку! Пойдемте лучше в универсам! Купим все, что захотите!
Но дети, повзрослевшие за день, не стали просить чупсов и сникерсов, а рассудительно стали доказывать матери, что надо купить муки, яиц, масла…
…
-Я уже со второго этажа иду по запаху, как медведь. И молю Бога только об одном: хоть бы у нас так вкусно пахло! Хоть бы у нас! – Сергей радостным помолодевшим взглядом заглядывал в дымящиеся кастрюльки и сковородки, - позвольте Вас спросить, сударыня, откуда взялась такая роскошь?
«Наташа, ты – госкошь, госкошь!» - вспомнила Настя шепоток старого сластолюбца и ехидненько улыбнулась:
-Ну, я же вчера сказала тебе, что в метро петь поеду!
-И что, поехала? – насторожился муж.
-Поехала.
Сережа сел и прищурился на жену:
-И много заработала?
-Все, что видишь!
-Вот, злыдня! – Сергей покачал головой с укоризной, - А мне, как многодетному, сегодня зарплату за три месяца выдали… и отпускные, пришлось носиться по кабинетам, заявления всякие писать…
Настя всплеснула руками:
-Вот, злодей!
А «злодей» радостно подхватил ее, закружил по кухне. Дети тоже, видя такое обстоятельство, полезли со всех сторон на отца и мать с криками: «Ура!»
…
«Через четыре часа поезд. – Подумала Настя, - Новое распределение».
И тут же мысли переключились на трудные месяцы без денег, сердце сдавил холодок. Что ждет их семью впереди? Как примет чужой город, который она никогда не видела? В голове роились мысли, что устроится она теперь на две, а лучше сразу на три работы, чтобы не было больше таких сюрпризов.
Она вспомнила вдруг ауру того сумасшедшего дня и, неожиданно для себя сняла трубку телефона, ведь обещала…
Первому она звонила художнику.
Ловко и привычно нанесла Настя на лицо макияж, водрузила алую шляпу, привезенную Сергеем еще из Читы, когда он был курсантом, и собирался на ней жениться. Надела выходной костюм и высокие красные шпильки.
…
Через час Настя появилась у входа в метро. Она прошла мимо сердобольного старичка, который через газетку загляделся на ее ножки; мимо мороженщика, гадающего на ромашке; мимо трубача, который и тут трубил противно, не забыв повесить на себя надпись, что он – инвалид. Она прошла мимо нахально разглядывающего ее плэйбоя, мимо милиционера, пришедшего на свидание в белой рубашке и мимо симпатяги, беседующего с другом…
Семь мужиков ждали ее у метро, и ни один не узнал!
С оттенком легкого разочарования, и все же торжествуя, Настя продефилировала мимо каждого и направилась к метро, когда за спиной услышала удивленный вопрос:
-Наташка?
С букетом цветов перед ней замер сбитый с толку художник.
Как можно мягче, но не без гордости, Настя произнесла:
-Меня зовут Анастасия Васильевна.
-Извините, но Вы так похожи…
-Да? На кого же я похожа?
Женщина издевалась или нет… художник не посмел сказать респектабельной, одетой с тонким вкусом даме, что она похожа на девчонку, что пела в метро.
-Извините, но я обознался.
-Да?…- засмеялась Настя, - Сергеевич Берестов? Я настолько изменилась?
-Ах! Наташка! Что же ты натворила! Ты была такая!… Такая!
-Какая?
-Волшебная… а теперь, как все.
-Могу же я раз в жизни побыть, как все!
-А этих… гусаров… зачем насобирала в кучу? – Андрей тоже в ответ захохотал, как мальчишка. – Я за ними пол часа наблюдаю. Цирк!
-Так ведь, обещала позвонить. … Я же не виновата, что они меня не узнали.
-Прикалываешься?
-Развлекаюсь.
Тем временем они дошли до электрички. Двери открылись.
-Ты знаешь, - сказала Настя вдруг совсем серьезно, сняв шляпу, и волосы ее рассыпались золотом по плечам, - я сегодня уезжаю. – Потом виновато улыбнулась и добавила банальное, - навсегда… Ты просил, - она протянула ему фото, где смеялась вся ее семья: Сергей в новеньких полковничьих погонах, трое детей в белых рубашках, и она светлым солнышком посередине. – Только не надо меня рисовать без них. Ладно? Они и там, в переходе, когда я пела, были со мной рядом. И… я делала это для них. Понимаешь? - она погладила его по щеке и шагнула в вагон, - Спасибо за то, что узнал. Прощай.
Двери закрылись.
-Ты – самое лучшее, что я видел в жизни! – последнее, что услышала Настя. И поезд тронулся.
Все получилось глупо и смешно. И немного грустно. Настя встряхнула волосами, точно сбросив с себя печаль, которая невольно рождается при расставании. Она легко покидала этот город. Она к нему так и не привыкла. Но все равно, какая-то светлая грусть заставила вздохнуть глубоко и прерывисто.
…
-Через два часа поезд. А ты болтаешься где-то!
-Туфли разнашивала, чтобы в дороге не давили.
-Расхаживаешь такая красивая, еще уведет кто…
-Кому я нужна, кроме тебя, злодей?!
-Да, никому ты не нужна, кроме меня, злыдня!
Татьяна Кудрявцева жила в пригороде. И чтобы успеть на первый автобус, выходила из дому засветло.
Она просыпалась без пяти шесть, засовывала в рот холодную котлету, наскоро одевалась и бежала к остановке.
Старый оранжевый автобус появлялся в облачке морозного пара и, как испуганный жеребец, тормозил юзом по накатанному снегу копытами колёс.
Толпа лихорадочно угадывала, в каком же месте оранжевое чудо остановится, и рассчитывала намётанным глазом, где в таком случае по теории вероятности окажутся двери.
Наконец они сблизились – толпа и автобус.
Что может быть такими утрами желаннее запаха выхлопных газов и незлобного покрикивания кондукторши:
-Граждане! Спокойнее! Двери не выломайте!
Подталкивающий друг друга, рискующий опоздать на работу, народ ломился в автобус.
Татьяна активно работала локтями.
-Ах ты, какая прыткая! – взвопил рыжий мужик, случайно задетый за ребро, - Я тя научу в заднюю дверь входить!
Он сорвал с головы Татьяны шапку и кинул к задней двери. Татьяна собрала в узел рассыпавшуюся солому волос и бросилась спасать шапку.
Спасла.
В битком набитый автобус дотискивались последние пассажиры. Разбежавшись, Татьяна протолкнула тёплую массу тётки в чёрном пальто, и сама оказалась на нижней ступеньке.
Однако двери не закрывались.
Сытый по-уши автобус не мог заглотить последнего пассажира Татьяну Кудрявцеву, которая вцепилась обеими руками за тётку в чёрном пальто. Тётка брыкалась.
-Потише! Зубы выбьешь! – Татьяна пихала тётку снаружи, - Ну, ребята, ну, ещё на пол-Шурика!
-Ты, козёл! – прокричал водитель, - Слезь с подножки! Дай двери закрыть!
-Граждане! Пройдите вперёд! – перевела кондукторша.
И двери закрылись, размазав Татьяну по стеклу. Пассажиры вздохнули облегчённо.
Наевшийся автобус, опьянел от своего груза, и однобоко стал выруливать на шоссе Энтузиастов.
«Энтузиасты» утрамбовывались, распихивались, притирались, перемещались, пока все более или менее не устроились.
Замерзшие окна добросовестно маскировали дорогу. Народ дышал. Изморозь толщиной с палец растаивала и большими каплями падала на плечи пассажиров.
А Татьяна искала и не могла найти фон. Её будущая картина вспыхивала в уме всё ярче. Уже зудело всё внутри от этого зова, и пальцы ждали команды. Так ведь и Татьяна ждала тот сладкий миг. Как знать, может быть, Бог так же оттягивал день сотворения Земли, не представляя до конца, какой же она должна получиться…
-Вы ещё не оплатили, - с ловкостью воды, каким-то мифическим образом кондуктор просочилась к Татьяне и уставилась на неё заплывшими глазками.
-Единый! – Татьяна стянула зубами варежки и предъявила замученный кусок картона.
Она берегла свои руки, не жалея денег на две пары рукавиц. Очень многое зависело от того, чтобы пальцы были в тепле.
Наконец, автобус выплюнул всех у метро.
Татьяна не любила ждать троллейбуса, а добиралась к ресторану пешком.
-Урод, - сказала она тихонько вслед рыжему мужику, который испачкал её шапку.
Урод, однако, расслышал, как будто только этого и ждал. Он тормознул, оглянулся и хмыкнул:
-На себя посмотри, пугало!
Татьяна давно не питала никаких иллюзий по поводу своей внешности, и поэтому замечание приняла, как должное. Она могла бы и добавить, что из её дома неделю назад разбежались последние тараканы, не выдержав запаха ядовитой краски, которую изобретала она для своих картин.
Кондитерский цех ещё спал. Татьяна сходила на мойку, выбрала лучшие котлы и взбиватели, что составляло «золотой фонд» оборудования, захватила несколько кастрюлек для крема и села у двери ждать «Ванну». Так называла она начальника цеха Нелли Ивановну, которая не замедлила появиться. Она действительно походила на ванну, особенно в своём белом халате.
-Привет, Кудрявенький!
-Привет, Ванна, что у меня сегодня?
-«Гусиная лапка» 120 штук.
-Ты что, с ума съехала, начальник на меня вчера пять заказных повесил!
-Ну, праздник же, Кудрявенький, праздник!
С пол восьмого до восьми тянулись кондитера и ученицы из ПТУ.
Подрезав первые заготовки, завтракали бисквитом, макая в Татьянин крем.
-Кыш! Кыш! – напускала на себя строгий вид Татьяна. Но ученицы, как гусеницы плодожорки, продолжали жевать всё подряд с завидным аппетитом: и бисквит, и орешки, и щоколад, лезли в крем и даже в винную промочку.
-Ох, и вредная же у нас работа! – потянулась красавица Верка, - Пойду я отнесу тортик поварам на подхалимаж, им чеснок привезли маринованный из Дагестана. В гранатовом соку!
-Чеснок нельзя. Запах будет, - проворчала Татьяна, - картошки лучше жареной захвати, - и добавила к «подхалимажу» плитку глазури.
-Ой! Батюшки! Опять машины заняты! – вбежала красная от мороза Марина Шмых.
-Ты бы ещё до обеда поспала.
-Рабочий день, между прочим, начинается с восьми ноль ноль!
-Вот и начинай! – улыбнулась Татьяна. Она то понимала, что значит выбрать удобную посуду и машины загрузить вовремя. А Марина опоздала не на пять минут, а часа на три.
Много лет проработав в цехе, Татьяна давно стала профессионалом. С виртуозностью жонглёра крутила она в руках хрупкие торты, подрезала, подвешивала, обмазывала, покрывала шоколадной глазурью, отделывала, укладывала в коробки. И делала это почти автоматически. Здесь, в кондитерском, её обозвали однажды художником, потому как не один её заказной торт не повторялся. Слово Татьяне понравилось. Попало в цель. Но в шоколадном цехе никто не знал, что дома Татьяну и в самом деле ждали холсты.
Сегодня она побила все рекорды, и уже к обеду болталась по цеху, выискивая лучшее, что бы могло украсить заказные. Вообще то это был всегда экспромт, конечно, плюс несколько часов на выдумку, ну и двадцатилетний опыт. Материал для очередного украшения собирался подручный. Французы шутят, что женщины могут из ничего сделать скандал и модную шляпку. Татьяна могла из «ничего» смастерить целый шедевр кондитерского искусства.
Это было неписаным законом. В заказных не было ничего украдено. И даже напротив, он стоил гораздо дороже, чем платили за него заказчики, как правило, блатные люди, родственники или постоянные клиенты. Девчонки выкладывались полностью, устав от рутины плана и безликой конвеерности.
Вместо эклеров Марина делала сегодня лебедей. Птичье молоко заливали на заказных в круглые формы. Украшенные пирожными торты, стали походить на лебединые озёра.
Занудливой надоединой пробовала Татьяна крем из всех взбивающихся котлов, пока не отобрала для себя как раз то, что нужно. Белый, пышный, твёрдый, слегка недобитый сливочно-маслянный крем. Над ним колдовала ученица, мурлыкая под нос:
-Мечта взбивается, и не взбивается…
А Татьяна, пробуя крем рукой на мягкость, выждала наконец тот момент, когда исчезает запах сгущёнки, сахарной пудры и масла, момент атласности и эластичности, добавила коньяка, ванилина, ромовой эссенции, по норме, «как учили», и взяла пару килограммов для роз.
Мастер из ПТУ тоже делала несколько заказных. Они с Татьяной, как бы соревновались на фантазию. К Новому году во всех просыпался бунтарский дух творчества.
Готовые заказные несли в холодильную камеру, где уже стояли трёхэтажный свадебный торт «Нежность» с двумя целующимися лебедями наверху, весь в карамельных фонтанах; «Корзина с клубникой» ; «Туесок с грибами» ; торт «Ананас» и ещё несколько детских на тему «цирк», с ярко жёлтыми цыплятами, клоунами, свечами, шоколадными усами…
Крышка холодильника клацала зубами на всех желающих восхититься сладкими шедеврами всё чаще. Казалось, весь ресторан от поваров до официантов побывал в морозильной камере кондитерского цеха. Посыпались новые заказы.
-Где же? Где же мне взять такой цвет? – Татьяна разговаривала сама с собой, устанавливая карамельного Пегаса на торт-книгу для издательства.
-Могу презентовать немного шафрана, - предложила мастер из ПТУ.
Татьяна смешала его со свекольным соком слишком ярко, потом разбавила цвет кремом. В кондитерский мешочек набросала крем разных оттенков.
И… получилось!
Татьяна зубами сузила кончик трубочки, и лепестки, как живые, стали насаживаться на карандаш. Их края совсем светлые, тонкие, немного рваные, будто напитанные светом, закруглялись. Лепесток набирал цвет чайной розы, как бы оттеняясь глубиной, становясь внизу у чашечки темнее и темнее.
Татьяна отсаживала их на большой лист для замерзания. С такими розами даже неумелые ученицы могли превратить самую заурядную заготовку в сказку! Две-три розочки, несколько шоколадных усиков или пару цукатов… Теперь каждый мог творить на свой вкус. А Татьяна творила цветы не просто так. Это был её подарок девчатам. Потому как все знали, и она знала, что таких роз не получится ни у кого. В лучшем случае выйдут красные, как свекла и толстые, как капуста. И поэтому Татьяна делала «миллион, миллион, миллион алых роз» к каждому празднику.
Теперь розы из трубочки появлялись белые, с чуть кремовой золотистой каймой. Затем розовые с чайным и розовые с белым. И на отдельном листе – королевы всех роз, чёрные, из густого шоколадного крема.
Она думала теперь только об одном, что закат в её картине будет непременно цвета чайной розы, с белыми заснеженными ветками на тёмно-шоколадных стволах…
-Кому цветочек посадить? У меня крем остался, - Татьяна зашла в главный цех.
Красивая Верка укладывала в коробки свою «Штефанию». Марина пыталась снять с плиты котёл с сиропом для «Птичьего молока».
-Вер! Помоги!
Ещё секунда. И Верка, неловко ужалясь о горячий котёл, выпустила его из руки.
На дикий крик сбежались все цеха. Первой примчалась Ванна.
-Что? Разлили? Что? Обожглась?
Но ничего особенного она не увидела. Марина оттаскивала волоком котёл в сторону. Верка дула на ноги и кричала поочерёдно то «Мама!», то «Господи!». Татьяна руками отлепляла от ног подруги неостывающий желированный сироп, который тут же горячими щипцами инквизитора, безжалостно вцеплялся в пальцы. И Татьяна шипя и фыркая, старалась отделаться от него, вытирая об фартук. Но сироп кололся, точно множество шипов.
-Эк тебя угораздило!
-Здорово прихватило…
-Подарочек новогодний…, - витал по цеху траурный приглушенный шёпот.
Вызвали «скорую».
-О! Сколько здесь сладких женщин! – вошёл фельдшер в белом халате, растерявшийся среди перепачканных в шоколаде учениц.
Но никто не улыбнулся.
-Чёй то вы все тощенькие такие, кондитера! А?!
-Толстух среди поваров ищи. А здесь матера работают, - заметила Марина, пряча глаза. Она не могла себе простить, что не сделала замечание старшей по двум разрядам Верке. Ведь не огрызком фартука надо было хватать кипящий котёл, а сложенным вчетверо полотенцем.
Татьяна наскоро оттёрла руки, уже потерявшие чувствительность, как теряет вкус язык, и, не сняв сан-одежду, накинула пальто и шапку, с налёту забираясь в «скорую».
-Мне не больно. Совсем. Только холодно, - всхлипывала дорогой Верка.
-Конечно! Вон мороз то! Ветки белые! – пыталась утешать Татьяна.
В приёмном покое Веркины чулки сняли вместе с кожей. Верка то повизгивала, то поскуливала, то орала благим матом, а когда увидела, во что превратились её ноги, потеряла сознание.
Татьяна бегала по больнице, добиваясь для подруги лучших врачей; говорила, что таких мастеров, как Верка, по Москве раз-два, и обчёлся; обещала к завтрашнему обеду бригаде врачей от своей рабочей смены пребольшущий новогодний торт…
В автобус её не пустили, так как проездной она оставила в варежках.
-У меня единый, правда, на работе забыла, - Татьяна еле шевелила языком от усталости и холода.
Но бдительная кондукторша выразительно показала на дверь:
-Видели её? Забыла! А глаза залить не забыла? Коньячищем на весь автобус разит!
-И как таких земля носит, - вставил мужик с тортом на коленях. Тот самый рыжий мужик, что утром закинул Татьянину шапку, - Морда то в грязи! Вся в грязи! Вот пугало! Хоть бы праздника дождалась!
Татьяна рукавом стёрла крем со щеки и улыбнулась рыжему хозяину новогодней «Гусиной лапки» со своей подписью.
-Так это шоколад у меня на лице. Я кондитер.
-Ага, кондитер, а я пресвятая дева богородица! Ну! Не задерживай народ!
-Ладно! Ладно! Не шуми. Сама дойду…
Автобус тронулся. Татьяна осталась. Она не обиделась, наверное потому что мужик держал на коленях именно её торт.
Она, как маленькая девочка показала ему язык.
-Всё равно меня никто не ждёт, - сказала сама себе Татьяна, - Куда мне торопиться?
Её пальцы, пальцы не только мастера, но и художника, уже ничего не чувствовали, ошпаренные сиропом, а теперь ещё и стиснутые морозом, побелели, покрылись волдырями, ныли где-то в глубине.
-Ну, теперь только в молоко нырнуть, и этим стану, как его, коньком-горбунком, - подмигнула Татьяна бездомной собаке.
Присела перед ней. Нагнулась, вытряхивая из карманов фартука на снег обломки карамельного фонтана.
Собака доверилась, сглотила лакомство, и стала благодарно облизывать её руки…
А за домами над городом разливался необыкновенный закат цвета чайной розы. Облака, точно лепестки пышного цветка распускались в пол неба. Снежная изморозь удлиняла каждую веточку. И деревья стояли пушистые, точно ресницы земли. Тёмным шоколадом залили пространство тени сумерек, особенно проявляясь в силуэтах деревьев. Всё это было так волшебно, точно крёстная подарила Золушке за все её старания заветную мечту.
-Вот она, моя картина!
Татьяне показалось чудо наяву. Мгновение, которого ждёт всякий художник.
И она заплакала от счастья.
Надя девятнадцать лет прожила, не зная смерти, не заглядывая в гробы, не теряя близких. Но что-то заставило её сбавить ход пред древним кладбищем.
Из памяти всплывали обрывки фраз, туманными очертаниями, и вдруг приобрели форму мысли: « Ленивого дошлёшься, сонливого добудишься, а мёртвого не докличешься…», «Мёртвым соколом не травят ворона», «После родов женщина десять дней в гробу стоит»…
-Что к чему? При чём тут сокол? При чём женщина?…
Надя оставила велосипед у входа и с лёгкой тревогой остановилась, разглядывая столбы ворот, изъеденные жуками. Их дорожки переплетались на отполированной временем поверхности, точно иероглифы на замысловатом языке мёртвых, который ни один живой не мог понять.
Как труден был первый шаг в город умерших людей! Незнакомый и пугающий тенистой таинственностью.
Да. Это был целый город!
Могилы, как затонувшие корабли, нагромождённые в нестройном порядке, тесно поддерживали друг друга.
Казалось, не любопытство позвало её сюда, а душа.
Куда? Налево? Направо? Надо же! Покойников хоронят лицом на закат.
«Мёртвого имя назвать – всё равно, что вернуть его к жизни…» Откуда это? Кажется, из египетской книжки.
Надя свернула с центральной дороги, разглядывая фотографии и памятники, читая шёпотом имена, считая годы жизни.
«Вот так же и мне, - подумала она невольно, - придется когда-нибудь кинуть намертво якорь, наглухо, без подъёма, и поплавком останется памятник, и проходящие суда прикрепят к нему свои канаты…»
Надя шла очень осторожно по лабиринтам тропинок, стараясь невольным прикосновением кого-нибудь не обидеть. Может быть, первый раз в жизни, она почувствовала своё сердце, которое то останавливалось, то билось быстрей. И это было не волнение или страх, а какое-то жуткое одиночество живого среди могил. Надя остановилась в гуще облупившихся оградок.
Плоская туча, точно ладонь, закрыла солнце. Заметно стемнело. Жутко так стемнело. Почти зловеще. Фиолетовым отсветом выделились сетки мелких паутин.
Как привет из ада.
Наде захотелось убежать. И как назло, случайный обрывок мысли напомнил, что над кладбищем после обеда поднимается отрицательная энергия. Кресты, как мачты заслоняли дорогу, точно кто-то нарочно выбирал для неё путь. И, блуждая минут десять, пришла к той же могиле.
-Ну, что? Черти решили со мной поиграть, что ли? Но ты же не веришь ни в Бога, ни в чёрта, товарищ, Захарьина!
Своё неверие привила ей мать Татьяна Ивановна Любимова. Она работала на стройке. По лимиту приехала когда-то из Тульской области, вышла замуж за какого-то Никифора Захарьина, да сразу и развелась из-за вздорности характера. Когда Надя спрашивала её об отце, отмахивалась, а по пьянке, говорила подругам, что развелась, не сказав, что беременна.
Люди дивились, до чего же не похожи мать и дочь! Если Татьяна ходила всегда навеселе, с распущенным животом вперёд, с прокуренным и пропитым лицом, вся обляпанная краской и белилами, то Надя не позволяла себе ни пятнышка, ни морщинки на одежде. Тёмно-русые волосы заплетала в две тяжёлые косы, аккуратно зачёсывая непослушные завитки, как ручейки, выбивающиеся из общего русла.
«Родилась ты у меня чистая, как слеза, белая, как лилия,» - говорила ей часто мать. И действительно, Надежда была похожа на нежный, и в то же время сильный цветок, выросший при дороге.
Дома Наде с каждым годом становилось всё тягостнее и невыносимей. Может, поэтому, пропадала она целыми днями в библиотеке.
Когда девочка получила в школе золотую медаль, мать зачудила, стала бегать нагишом по подъезду, ловить кошек за хвост, говоря, что они – чёртики…
Её отвезли в больницу.
И вот месяц Надя бродит по городу, неприкаянным привидением…
Девушка встала на цыпочки, вычислила путь к дороге. И пошла мимо обвалившихся ямин, поросших гроб-травою могильницей барвинком. Яркие ягоды поздней крупной земляники заалели в траве. Надя нагнулась, чтобы их собрать, и с удивлением заметила, что они похожи на капли крови. Вспомнились слова Цветаевой:
«…И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились.
Я тоже была, прохожий,
Прохожий! Остановись!
Сорви себе стебель дикий,
И ягоду ему вслед, -
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет…»
Надя оцепенела от красного цвета в своей руке, словно глотнула взглядом из чаши мёртвой воды без памяти, а потом вдруг побежала без оглядки, совсем остановив дыхание, точно крылатый конь Аида. Земляника просыпалась на равнодушные холмики…
Вышло из-за тучи солнце. Но поселившаяся в душе тревога не ушла, порождая предчувствие чего-то необыкновенного. А плохого, или хорошего, Надя пока не знала.
Выбежав на свободное пространство, она подумала, что вела себя глупо. Мёртвые разве могут обидеть?
Путь ей преграждало упавшее дерево, с северной стороны сплошь покрытое бархатом мха. Мёртвое среди мёртвых, оно лежало, раскинув сучья коряжистых натрудившихся рук, успокоившихся среди могил. Перешагнув его, Надя попала совсем на другую «улицу». И очень скоро сделала открытие. Удалялись на покоище своё в основном мужчины. И молодые! Тридцать, сорок, пятьдесят лет! Её мать спасается в водке. А отец? Что знает она про своего отца кроме того, что его звали Никифором?
Вдруг душа невольно шевельнулась, вернувшись от раздумий сюда, к памятнику. Какая улыбка! Чуть обозначенная на уголках губ ямочками! Упрямый разрез ноздрей. Большие мечтательные глаза. Но больше понравились руки – загорелые, сильные, не то, чтобы очень мускулистые, но какие-то ладные. Красивые. Рабочие? Спортивные? В руке – книга…25 лет. Андрей Кольцов. И фамилия сразу понравилась. Надя даже улыбнулась. А потом вздохнула глубоко и больно. Неужели такое может умереть?
Она вся подалась вперёд, разглядывая ставшие желанными черты, трепетно открыла калитку, зашла за ограду.
-Как жалко, что ты умер, Андрей, вот такого бы мне найти, такого, как ты. Но, таких нет…
Она хотела стереть пыль с фотографии, сделала неосторожный шаг. Вдруг, мягкая земля стала проваливаться под ногами. Надя отпрыгнула к выходу. Часть могилы обвалилась, пугая чёрной впадиной. Из глубины, как вздох, раздался гулкий отзвук вырвавшегося на волю душного воздуха, и смешался с шелестом травы.
Надя выбежала, приговаривая:
-Прости, прости, я что, обидела тебя? Нельзя же так пугать!
Опускался вечер. Ветерок крутился чёрными тучками, маленькими смерчами, омутами, пылеворотами, как завойки на темени делал заверти из травы на могилках.
Сзади послышались звуки закрывающейся калитки и… шаги! Первой мыслью девушки было то, что мертвец вылез из последнего приюта, аккуратно закрыл за собою калиточку и догоняет её. Невыносимый страх чуть не разлучил душу с телом. Шаги приближались. Ужас жаром полыхнул в лицо.
Обострённый испугом слух улавливал зловещие шорохи увядающих гниющих без света деревьев, шёпот травы, жужжание попавшей в сизую паутину мухи… Надежда остановилась, не в силах больше бояться и обернулась.
За ней шёл Андрей.
Сердце остановилось совсем, а потом застучало, обожжённое живым взглядом.
-Не подскажете, который час? – парень шёл и улыбался в свои неповторимые ямочки.
-Не…не…не, - Надя потеряла дар речи.
Парень виновато пожал плечами и пошёл прочь.
«Те же глаза, а, главное: те же руки!
Но он живой!
К чёрту мистику! Успокойся! Всему можно найти разумное объяснение. Просто случайный прохожий! Возьми себя в руки, а то сдвинешься, как мать! Вот сейчас сверни направо, к поваленной калитке. Дошла? Теперь дальше, к белому мраморному памятнику.»
Она и сама не могла объяснить себе, кого искала здесь, среди могил, может своих предков, и почти разочаровалась, прочтя надпись: «Спи, Леночка!»
Необыкновенной красоты девушка, высеченная барельефом в камне, печально улыбалась, гладя нежной рукой белого голубя.
Надя посмотрела на свои руки. От пережитого волнения руки побледнели и в сумраке кладбища казались тоже мраморными. Девушка на минуту застыла в позе памятника:
-Спи, Наденька, - сказала она вслух.
И тут край взгляда безошибочно угадал букву «З»… Захарьина… Не может быть! А почему не может?
Надя метнулась к призывной «З» и зацепилась карманом шорт за чей-то крест. Показалось, что её держат.
-Ну, это уж слишком! Не хватит ли на сегодняшний день?! - Надя стояла на чьей-то могиле, еле обозначенной, заросшей крапивой. «Милюта» - прочитала она.
-Спокойно! Не дёргайся! – сказала она себе. Затем отцепилась от витого кружевного креста и, - О! Господи! - всё же перекрестилась.
-Ох-ох!
Она оглянулась и увидела глаза… Глаза! Свои глаза! Смеющиеся, искристые. Увидела и испугалась того, что увидела себя. Состарившуюся, в чёрных одеждах. Старуха глядела на неё, как из кривого зеркала будущего, или прошлого. И Надя с удивлением замерла на месте, не в силах оторвать взора от родного взгляда.
Яркие, синие, они светились из-под опавших бровей, смотрели слишком задорно и весело для печального кладбища.
-Ты чья ж такая будешь? - бабушка не стала церемониться.
Надя понимала, что та имеет на это право, как понимают сон.
-Захарьина я. Надежда.
-А то я и вижу, что Захарьина. Ангела мне Бог послал. Живую душу. Я спрашиваю, кто ты по отечеству? – проговорила медленно старуха. Так медленно, словно и всех сил и было у неё, чтобы это сказать.
Надя стеснялась своего старомодного отчества, но всё ж произнесла:
-Никифоровна.
-Никифора дочь? Вот уважил старуху! Вот наградил! Спасибо, милай! Спасибо, вночок! Пойдём, голубушка моя сизокрылая. Чтож ты сразу то… Вот и отец твой покойничок туто ка. Вот и мама его. Вот и тётка… Вот и Захарьины все лежать во сырой земелице. Думала, осталася одна как перст. Ан нет! Никифор не дал! Ай умница! Ай, утешил баушку!
Большое скопление могил за одной оградой удивило чистотой средь всеобщего запустения. Камни без фотографий, строго выделанные имена и годы жизни. А на холмиках, как крылья белых лебедей – пионы…
-Ну, здравствуйте, родственнички! Кабы до вас люди не мёрли, и вы бы на тот свет дороги не нашли, не нашли бы конец земной жизни, не перешли бы к вечной, духовной, не возвернули бы силы жизненные в общий источник.
Старуха подошла к древнему склепу, раскрыла створки, перекрестилась на золочёную деву с младенцем:
-Молись ликоне и будь в покое!
-Я не крещёная, бабушка!
-Капитолиной меня называй. Капитолиной Ивановной. А чтож на могиле Милюты перекрестилась?
-Да, за крест зацепилась. Напугалась я.
-Думала покойник к себе тянет? – старуха улыбнулась, и спокойствием повеяло от этой улыбки, - Да, Милюта, он такой у нас стервец был, за любу юбку цеплялси. И теперь, видать, упокоиться не можеть, хоть крестом, да зацепить! Фу ты! Согрешила я с тобой! О мертвяках плохо не говорять!
-Я и не думала, что у меня так много родственников! – Надины щеки расцветали обычным румянцем.
Старуха, полушёпотом молясь, невольно любовалась ею. Да и девушка с интересом поглядывала на свою прабабушку. Была в той какая то особая стать, во всей её слабой, но и величественной фигуре. Такие старушонки могут не моргнув глазом, с прямой спиной пронести вдоль деревни вёдра, полнёхонькие водой.
-Цвет России… Цвет России, - выловила для себя Надя понятные для себя слова молитвы.
-Что? – переспросила она, но Капитолина, не повернувшись к девушке, продолжала чуть громче:
-Прости, Господь, душу непорочную, душу невинную, ядами отворотными она напоена, силымя непристойнымя одурманена. Убереги живую душу её светлою, чистою, сохрани, не отвергай, пойми, как молитву мою, даруй прощение. Прояви милосердие к овечке заблудшей, прими как росу, как слезу, как земной поклон…
Дальше Надя опять не могла уловить слов. Лишь в конце разобрала:
-…цвет России. Аминь.
-Почему цвет? – всё - таки решилась спросить ещё раз.
-Да волосы твои позолоченные и глаза синие – цвет России, синий с золотом цвет.
Надя пожала плечами. Она не понимала старуху.
-А ты знаешь, что Захарьины – древний во Росеи боярский род? К началу 16 века разделилси он на две ветки Яковлей и Юрьевых. От последних пошли Романовы – царська денастья. А Захарьины славились из покон веку женщинами синеглазымя. Такая одна из ста нарождается и теперь. А ты – слава наша и гордось…и молодось. Дай я тебя поцелую.
Но старуха не поцеловала, а лишь блаженно прильнула прохладной щекой к щеке, обдав Надежду запахами ладана и смирны.
-Вот и ты, выходит, царского роду племени, последняя веточка на нашем славном дереве. Осени же себя крестом, ладушка.
Солнце заходило. И лучи от него разливались среди могил расплавленной яшмой и янтарём. Всё точно окрасилось необыкновенным скрытым источником света. Материнское умиротворение земли обволакивало душу.
-Я не могу, Капитолина Ивановна. Я в Бога не верю.
-Вот как! В кого же ты веруешь?
-Ну… в разум. В человека…
-Послушай меня, внученька. Назад будешь идтить, посмотри на могилушки. Все ладком лежать. Все упокоилися. И партейныя. И беспартейныя. И кресты на могилах. И рядом звёзды. И невестка ляжить рядом со сверхкровкою. В жизни то ругалися, да одряхлели от немочи да от хвори. И смертельныя грехи непрощённыя поделили в земле поровну. Ведь кто не простил, и кто согрешил – один грех. Поверишь ли? Вот и мне конец бытия уготован. Как земля в ладонке. Мы ложимся в неё и становимся ею, а значит, наша она. Внемлешь ли? Ты сёдни у памяти в гостях. А мы все туто ка в гостях, а там наш дом. И саван тягостный приготовлен для каждого. Жил – не жил, а умер – покойник! Русський, аль нерусь – один конец всем. Умирать – не лапти ковырять – не мудрено! А что там? В домовище? В гробной лачуге проснётся ли душа? Ой-йй! Внученька! От покоя покоя не ищут. А ищут чего? Вот и я думаю. И все думают… Родимся на смерть. А мрём на вскрес? И ты подумай, сердешная. И живи так, чтоб не страшно было умереть… Может мы являмся на этот свет не только для того, чтобы зажечь новые души…. И приходи еще. Я всё время туто ка. Одно мне осталось – за гробовищем ухаживать. Вот и тебя Бог послал в награду мне. Теперь и отдохнуть можно. А ты иди домой. Иди. Сыро ужо. Да, дома в печь загляни, чтоб ночью не бояться. Да, над огнём руки погрей, чтоб не занести домой смертушки!
-Я ещё приду, Капитолина Ивановна, - Надя поцеловала старуху.
-Ты это всё поймёшь потом, мала ещё, матушка, - и добавила в след, - красавица моя…
А Наде и вправду не хотелось ничего понимать сегодня. В мозгу происходил какой-то странный перегруз, как после трудного экзамена.
Надя вышла на главную улицу города мертвых, где ветер нагонял прохладу, раздувая её от сырых могил, подымая над кладбищем воронками или родниками хлад и темень смерти, хрустко ломая ветки с неприкаянной горечью вдовца.
Та дорога, по которой Надя так долго блуждала, обратно вывела её буквально за несколько минут. У выхода ждало её приведение.
-Твой велосипед?
-Мой.
-Мне показалось, что ты напугана. Я тебя ждал.
-Зачем?
-Хотел спросить, зачем ты приходила на могилу моего отца…
-Андрея Кольцова?
-Да.
-Так это твой отец…
Они пошли вместе по дороге, держась с двух сторон за велосипед… уходя лицом на закат, освещённые тем самым источником света.
А на опустевшем кладбище молилась женщина. Молилась не о себе. И трудно было разобрать что-то в её старческом бессвязном бормотании, кроме слов:
-Убереги…убереги…
Как быль зарастает быльём, так и крымские горы опушались колючим кустарником. Камни, за которые бились поколения, не раз политые кровью, овивали лианы клематиса и дикого винограда, распускала, как мечи, до звенящей земли длинные колючки акация. Крым – лакомый кусочек с незапамятных времён, будто чувствовал свою особенность, отличность, ощущал себя одиноким в болезненных притязаниях на него соседних земель. Он искал спасения в море, в солнце, в капризных порывах неровного ветра.
Каждый борется с одиночеством своим по-разному. Кто ищет истину на дне бутылки, кто окружает себя, как кустарником, неудачным обществом, кто тонет в болоте вещизма… Валерий всегда выбивал клин клином, ища в одиночестве своём спасения от него же самого, от одиночества.
Ещё лейтенантом купил он эту рыбацкую лачугу с кусочком каменистой крымской земли, и приезжал сюда лишь тогда, когда было особенно тошно…
К часу рассвета успокаивались волны. От этой вдруг нахлынувшей тишины, пробуждалось сердце. Оно учащало пульс, и Валерий открывал глаза. Тёплый ласковый приют вечного странника озаряло сияние будущего дня. Растущее на востоке солнце останавливало время. Так медленно стекает капля густой патоки. Так медленно плавятся свечи…
Восходящее солнце будило морскую живность. Чайки отправлялись на жор, царапая воздух своими криками. Пространство окрашивалось в золотистый цвет турецкого абрикоса. Деревья коряжистые, жилистые, много лет борющиеся с солнечным террором, уходили, как бы корнями вверх. От этого действительность казалась ненастоящей, виртуальной. И сам Валерий видел себя ненастоящим, а отраженным в кривом зеркале времени.
Ведь теперь можно было смело думать о том, до чего раньше не доходили мысли, чему мешала работа, жена, друзья, чему мешала проходящая жизнь.
Пенсионер в сорок лет, седой как лунь, полковник Валерий Буранов не чувствовал себя стариком. Молодое упругое тело, знакомое со спортом, перегрузками и солнцем, весёлые, живые глаза… Но врачи заявили: « Не пригоден!» Назначили пенсию.
« Итак, первое.
Я умею только летать. Но летать никогда не буду. Мотор барахлит. Форсаж не в порядке…
Не нужен!
Я променял всё на холодный заоблачный рай! Жизнь прошла в вечной гонке. Подъём. Полёт. Посадка.
Зачем?
Жена… Так. Это уже второе…»
Звёзды зажигались ввечеру и гасли с рассветом, спокойно, по-домашнему, хлопоча возле главной, полярной… Они гасли, не давая ответа, дразня вопросами о смысле жизни.
« Кто я? И что я?» - думал Валерий, - « Лишь маленький муравей на большой планете. А эти горы, с которых ночью можно веткой достать до звезды, с самолёта кажутся морщинами на простыне. Что-то меня опять на вечность потянуло. Так вот и не решишь самого главного…
Отлетался. И пусть. Я устал. Правда, устал. Хочется в небо? Не хочется в небо! Как там у поэта? «счастья нет, а лишь покой и воля…» Покой? Воля? А счастья нет. Но счастье было. И та девчонка на снегу…
Не надо. Не думай! А почему не думать? Быть может, это единственное и было счастьем… Стоп. Это третье… Надо сначала разобраться со вторым…»
Где гора делала кривой уступ, Валерий любил прокаливаться на солнце. Разглядывая отдыхающих, изредка выбирал из толпы понравившуюся фигурку какой-нибудь незнакомой женщины. Они, как пугливые русалки, призывно глядели в его сторону, но до скалы не доплывали, возвращались обратно.
Как приятно нырнуть в прохладный обжигающий ватный омут небытия! Серые прозрачные креветки, похожие в воде на неземных страшилок, шарахаются в стороны. Полосатые рыбки, увеличенные неровным видением глаза, любопытно таращат оранжевые глаза… Солнце из омута всё равно яркое, ослепляющее. Раковины с ропанами цепляются за подводные камни. Крабики большие и маленькие греют спинки под волнистыми лучами, просачивающимися сквозь призму волн…
Вынырнул. Злодейка медуза крапивой ужалила руку. Валерий вспомнил последнюю глупую ссору с женой.
Сидел смирно. Никого не трогал. Листал газетку о спорте. Соседка сама пристала, как листок берёзовый, давайте сыграем в карты, да давайте, пока Елены нет. Валерий пошутил, ну, если только на Брудершафт будет ставка, что так то играть. Она конечно проиграла.
Поцелуй получился испорченный, словно вместе с малиной попался на язык клоп. «Сейчас откроется дверь, и нарисуется Елена моя прекрасная», - не успел подумать он. Дверь действительно открылась, и появилась Елена, потерявшая на секунду дар речи. Подруга тоже опешила. Валерий громко засмеялся: «А мы тут на Брудершафт выпили»… Скандал не заставил себя долго ждать. Речь вернулась к жене очень быстро, обогащенная к тому же экзотическими эпитетами, которых Валерий не слышал от жены раньше. Она шлёпала его по спине довольно больно. А он не мог унять смех, так понравился ему сыгранный ловкой судьбой необычный трюк. К вечеру она успокоилась.
- Как анализы? – спросил Валерий.
- Никак.
- Может, хоть этого оставишь. Всё-таки живой… - слабая надежда засветилась в его глазах.
- От тебя? Ни за что!
Ей удалось испортить настроение. Сердце свернулось, скукошилось, да так и осталось камешком в груди.
- Ну и оставайся одна! К черту всё!
И вот вкус давно забытых дешёвых сигарет, мягкое домашнее виноградное вино, да запах солнечного пота: всё его окружение.
С Еленой вечно были проблемы. С самого первого дня! Она до сих пор мечется и не может себя найти. То ей кажется, что она экстрасенс. Она читает литературу, забыв про уборку, про ужин и про него. То она уже вдруг – художник. Квартира наполняется рамками, картинами. Потом всё это исчезает, и она уже – великая фотомодель.
-Я красивая? Красивая? Красивая?
-Да! Да! Да! Да! Да! – он прятался от неё за газетами о спорте.
Волны, как страницы прошлой жизни, перелистывались на песке. Да ведь, своими киданиями Елена просто спасалась от одиночества! Мы – два одиноких человека считались мужем и женой двадцать лет!
Она радовалась получке и новым тряпкам. А он… А что он? Он даже без особой радости целовал на прощание редких случайных подружек…
«Итак, второе.
Решение само породило себя. Домой я не вернусь. Пенсии мне хватит. Пусть живёт, как хочет…»
Что-то изменилось сегодня в море. Огромные волны, тёплые, нагие от своей прозрачности, выбрасывали на берег светящихся малюсков. Ночь наступила быстро, как может происходить только в Крыму. Валерий так и сидел на горе, восхищенный волшебными изменениями в природе. Может быть, и оно что-то решало, что-то оставляло, а что-то отбрасывало из своих глубин, сортируя внутреннее содержание на важное и второстепенное.
Нырнув в привычный омут со скалы, он увидел себя в окружении фосфорически светящейся воды, разрушенной его руками. Фантастика! Надвигался небывалый шторм. Валерий глубоко дышал предгрозовым густым воздухом, но ему не хватало его. Хотелось ливня. Большого неуправляемого дождя!
Возле своей лачужки Валерий разжёг костерок из собранных у берега, выброшенных и отполированных морем не то корней, не то сучьев. Поднимался ветер.
Он разрешит себе сегодня подумать о ней. И нежное волнение захлестнуло его волной с головою. Ветер стучался в двери старыми воспоминаниями.
Да, ведь тогда тоже был ветер! Валерий протянул загорелые руки поближе к огню, чтобы унять дрожь.
« Почему не думать? Может быть, сейчас и надо думать об этом! Милая. Милая. Как же она любила меня! Может, она одна и любила… Светлый девичий образ в пушистой шапочке осторожно приближался из прошлого. Он до боли укусил себя за палец. Не помню! Не помню её глаз! Не помню волос! Не помню лица! Не помню! С чего же всё началось? Чёрт! Я так часто запрещал себе думать о ней, что забыл её!»
Молния разрезала небо и море на две части кривой трещиной. Перекатились валуны грома. Мятежные буревестники рассекали наэлектризованное поле надвигающейся стихии.
« Ну, конечно, это был профилакторий. Её звали Тая. Таисья. Она там работала? Она там жила. Веселые таёжные глаза с карими крапинками замирали в порыве ожидания, когда я приходил. Байкал в тот день ещё не встал. Он, как обложенный врагами Распутин, бушевал и вздымал многометровые волны серым холодным свинцом.
Я думал… Да. Я точно думал, если бы не такая разница в возрасте… если бы не жена… не работа… Что бы тогда? Неужели б женился?… Мы поднимались на сопку, уже занесенную снегом. И ветер! Какой сильный был ветер! И мороз! Градусов двадцать пять!
Там, у сосны она взяла меня за руку и говорила долго, что любит меня. Говорила это только потому, что я уезжал. Говорила, что всегда смогу вернуться.
-Я буду ждать тебя всю жизнь! – разносил над Байкалом ветер, - я буду ждать тебя всю жизнь!
Она была горячая, как уголёк. А я целовал её милые слёзы, пытаясь укрыть от ветра. Но она в том не нуждалась. С улыбкой волшебной феи, она сняла с себя пушистую шубку и расстелила её на снегу. Невероятно! Неужели это счастье было со мной? Две наши души слились в одну где-то над соснами. Нам было жарко!…»
Горячая стужа из прошлого выбила его основание, и то, чего он боялся много лет, произошло. Воспоминание лишило его сил, точно он разгрузил только что вагон с углём, закружило в вихре новых планов.
Почему он думал, что всегда был одинок?! Нет! С ним рядом незримо жила она, Тая из Слюдянки. Маленькая, горячая, невероятно щедрая, ведь тогда она отдала ему самое дорогое – свою душу. И лишь поэтому, он чувствовал себя все эти десять лет ничем не ущемлённым, сильным и крепким, самостоятельным, и главное – нужным! Как он мог променять её на будни военных лётчитских городков, на удобную, никому не нужную мебель, на Елену, выхоленную и выхолощенную одиночеством, расчетливую до мелочей, скучнейшую бабу?!!!
«Хватит ощущать себя муравьём на планете! Я – человек! Я – стихия! Я…»
он откупорил новую бутылку вина. Налил два стакана. Стоп! Ведь ей уже тридцать! И, может, у неё семья, дети… Но ведь она все равно будет ждать меня всю жизнь! И может, когда-нибудь… (он даже позволил себе увидеть в воображении то, что никогда не позволял раньше – девочку, похожую на Таю и на него одновременно)… Да! Ты родишь мне дочку. И мы назовём её Светлана. Потому что светом… Светом! Ты вошла в мою жизнь…
К Чёрту море! К чёрту солнце! К чёрту случайных баб и украденные поцелуи на Брудершафт!
За тебя, Таисья! За наше будущее!»
И небо, казалось, ждало такого поворота. Оно капля за каплей начинало пляску ливня.
. . . .
К утру море остыло. Штормом выбросило на берег множество мелких рыб и крабов. Шевелились в песке рыбы-иглы, задыхались креветки. В волны будто добавили оттенок сибирской зелени и байкальского свинца…
Валерий всё ещё сидел за столом, счастливо улыбаясь, когда в дверь разукрашенной птичкой впорхнула Елена.
-Я решила! – заявила она, позабыв поздороваться, словно они расстались пол часа назад.
« Что же такое ты решила?» - с ухмылкой подумал Валерий: « Что же такое решительное может родиться в твоей куриной головке?!»
-У нас будет ребёнок! Я оставлю его! Я уже купила кроватку. Мы поставим ее в твоём кабинете, или в нашей спальне? Из меня получится превосходная мамаша! – она вытряхнула, как бы в доказательство своим словам, на стол гору литературы о воспитании детей.
У Валерия по щекам покатились слёзы…
-Я знала, что ты обрадуешься, - Елена достала платочек и вытерла их, - ты не помнишь, куда я задевала книжку детских рецептов?…
Светлый образ в пушистом сиянии медленно удалялся, понимающе улыбаясь своим таёжным взглядом, уходя за гору Кара-даг, за поросшую алычёй долину, удалялся в прошлое, чтобы раствориться в нём, теперь уже, навсегда. А место его заполнял леденящий круг, более холодный, чем заоблачный рай и черноморский омут, круг надвигающегося пожизненного одиночества, к которому только что приговорила его судьба…
Где-то проходила жизнь, а она ждала как бы на окраине, на последней точке водоворота, до которой у центра не хватало сил. Где-то бушевали страсти, кто-то кого-то любил, кто-то отдавал жизнь за Родину, рушились грандиозные заставы правительств, гремели громы, но все там, где-то там…
В стекла помещения вокзала ветер бросал пригоршнями заледеневшие снежинки. И они точно выклевывали из окон тепло. Анастасия поеживалась. А Володя тихо матерился про себя, нервно покусывая давно погасшую сигарету, как будто та была во всем виновата.
На двух сидениях напротив устроилась грузная старуха. Опершись шапкой о большую мягкую сумку, она дремала, не замечая в дреме своей, как оголились жирные руки и шея с куском спины. Анастасия ей почти завидовала. Хорошо бы стать такой же толстой. Ни мороз тебе не страшен. Ни нервные потрясения. Она уже представляла, как нарастит себе килограмм тридцать – сорок сала и, спрятавшись под ним, будет дремать остаток жизни, когда объявили посадку на Волгоградский поезд.
Они с Володей засобирались. Заскребла ногами толстая старуха, ловя точку опоры. После нескольких попыток ей удалось поймать пол. Забавно просыпался ее первый глаз, а второй никак не хотел открываться.
Володя ориентировался в пространстве куда увереннее супруги. Найдя, наконец, себе применение, он по-военному быстро, и в то же время не суетясь, взял в руки вещи, оставив для Анастасии только женскую сумочку и, не глядя на жену, точно ехал один, вошел, как в реку, в кажущийся нескончаемым поток усталых людей в сдвинутых зимних шапках, тяжелых одеждах, чемоданов, коробок, капризных детей. Где-то впереди в этом потоке уже барахталась бабка. И Анастасии ничего не оставалось, как нырнуть вослед.
Плацкартный вагон оказался грязным и расхристнным, больным и прокуренным насквозь. Сквозняки гуляли по нему, как у себя дома, не выветривая, впрочем, характерный вагонный запах сигарет, пивного перегара, туалета и полусырого белья.
Володе пришлось уступить нижнюю полку толстухе, которая тут же пыхтя, разложилась на пол - коридора. И теперь каждый проходящий задевал ее чемоданами то за ногу, то за голову, то за что-нибудь еще. На что старуха пыталась открыть второй слипающийся глаз…
Анастасия точно одеревенела от холода и неуютности. Она забилась в угол к окну, поджала под себя ноги, обхватила руками сумку, невольно согревая ее. Взгляд женщины точно голубь, попавший неизвестно как под своды гигантского железнодорожного вокзала, бился о мутные стекла и не мог никак обрести покоя. Из глаз Анастасии опять потекли слезы.
Володя сам расправил матрас, сам накинул на него простынь. Бросил жене вниз комплект белья. Когда она никак не отреагировала, подошел сзади и, шаря по ней глазами, точно ища место побольнее, наконец, нашел его и тихо жестко произнес:
-Что? Отца вспоминаешь? Он то о тебе ни разу не подумал…
Анастасия обернулась удивленно. Даже слезы перестали литься из глаз. Чаша ее души, наполненная болью до краев, уже ничего не принимала. И при всем своем старании, он не смог бы сделать ей больней.
Поезд еще не тронулся, а люди уже кутались в сон. На удивление, даже дети скоро угомонились. Храпела бабка. Ворочался на верхней полке, ворча под нос на сырые простыни, Володя. Только Анастасия не могла оторваться от теплой сумки, единственного существа, согревающего ее сейчас в этом мире.
Наконец, что-то лязгнуло, скрипнуло, прокашлялось, как живое. Вокзал поплыл стеною слез, и тут же ветер стал забрасывать поезд, вырвавшийся на волю, и слева, и справа со злорадством клюющими воробьями льдинок.
Но и это не было больней. И даже наоборот. Дорога, как наждачная шкурка, счищала с души наросты обид.
Анастасия пыталась вспомнить что-то хорошее. Яркое. Детский солнечный день путешествия по Волге. И могилу Рубена Ибаррури в Волгограде. Почему-то тогда именно это гранитное сооружение так потрясло ее. Анастасия, как завороженная думала, глядя на буквы, высеченные в камне, чтобы она тоже могла бы защищать не только Родную страну, но и его Испанию от врагов. И даже совершить какой-нибудь героический подвиг. И непременно при этом погибнуть… И уже находила сходство с его матерью, знаменитой Долорес Ибаррури. Повторяя имя, Анастасия думала, как красиво сгруппировались буквы. Она несомненно чувствовала в себе что-то испанское, героическое. Вернувшись тогда из поездки, она жадно читала все, что попадалось ей о героях фронта, и конечно, об Испании…
Поезд дернуло на повороте, встряхнув мозги, и мысли потекли по другому руслу. Теперь Анастасия думала о своей матери, такой, какою была она еще до войны. Глаз не отвести! Будто красоту двадцати человек собрали и в нее вложили.
Анастасия все-таки расцепила объятья, раскрыла сумочку, достала фотографию. Никогда она не была похожа на мать. Даром, что родная. Только волосы вьющиеся и глаза… Одеты обе с иголочки. У матери на голове коса, заплетенная короной. У нее – роскошный бант.
Сердце защемило и сдавило. Душе стало душно так, что и слез не выдавишь. Почему Анастасия? Почему так официально звали ее всегда родители? Точно она уже родилась взрослой. Точно сразу родилась врагом. Ведь у нее такое ласковое имя: Настя, Настенька. Пусть звали бы даже Настькой…
Эти вопросы всегда преследовали ее. А соседки набивались в подружки, заискивали перед ней, старались понравиться! Еще бы! Александр Парфирьевич Алпатьев – ее отец – офицер КГБ наводил благоговейный страх на всю округу. И мать ездила за ним с Анастасией и с младшим братом Лёвой и под самую линию фронта, и к бендеровцам, рискуя и собой и детьми, лишь бы сохранить брак. Это после войны выяснилось, что у него до матери было еще две жены. От первой родился сын Леонид, от второй – Людовиг. Вот и сговорились обе обиженные, подали в суд на алименты. Пришлось пол - зарплаты пересылать за старые грехи.
Отец к Анастасии относился всегда подчеркнуто холодно – официально. Единственное, что как пароль звучало каждый раз, это : «Смотри в тарелку!» и «Успокойся!»
Мать была более откровенной. Когда отец уходил на службу, она начинала причитать: «Подлец! Он меня обманул! Загубил мою молодость! Выпил мою кровь! Алиментами задушил! Чем теперь детей кормить?!» И все в этом роде. Не смотря на то, что мать не работала ни дня, хозяйство вела исправно. Пленные немцы отремонтировали брошенную хибару, по тем временам великолепно. Выложили барельефом в зале колонны, нарисовали плющ, вскопали землю. В нехитрый сарайчик поместили и гусей, и курей и кабанчиков, на огороде посадили овощи. Анастасию откармливали, как того поросеночка, «на убой», и одевали как куклу.
Но, когда отец нес Лёву на руках, и девочка хотела взять отца за руку, тот брезгливо отталкивал ее.
Некоторые моменты особенно врезались в память. Когда пришли гости и долго произносили тосты о ее благородном замечательном отце, Анастасия забралась ан его колени, с гордостью глядя по сторонам. Но ее триумф не продлился и секунды. Отец тут же сбросил девочку с колен, как котенка и отряхнул брюки. Больше таких сцен не повторялось. Как человек тонкий и чуткий, она не посмела больше никогда притронуться к отцу.
Лишь однажды на его юбилей, накопив из своих обеденных денег небольшую сумму, купила Анастасия для отца новый кожаный ремешок для часов. Подарок долго не просовывался в золотые ушки, помог напильник. И изрядно потрудившись, Анастасия торжественно водрузила часы в новом ремешке на высокий комод в отцовом кабинете. Каково же было ее недоумение, когда отец с мясом выдрал злополучный ремешок и швырнул его в угол…
У матери были золотые руки. Но Анастасию она не учила ничему. Ни шить. Ни вязать. Ни готовить. Ребенок не допускался даже до уборки. Так девочка привыкла к одиночеству. В женской гимназии забивалась она в старые списанные парты и читала, читала, читала…
Что в тот день разбудило ее? Может быть, крик петуха? Рано встав, девочка пробралась на прохладную еще кухню, почистила картошку и приготовила ее, как смогла, для всей семьи.
-Дура ты, дура! – причитала мать, - испортила продукты.
Отец взял ремень и стал молча носиться за ней по двору. Девочка выбежала босиком. Отец ее не догнал. И не ударил не разу. Но после этого случая Анастасия попала в больницу с двусторонним воспалением легких, которое потом переросло в туберкулез.
Чем только не откармливала ее мать! И медом! И маслом! Но никто за всю жизнь не погладил ее по голове, не сказал доброго слова.
Благодаря такому диагнозу, семья военнослужащего Алпатьева получила распределение в место с более подходящим климатом для ребенка, во Владимир.
Там Анастасия поступила в Медицинское, а Лёва уехал в Крым, поступив в военное училище на подводника.
С годами мать ворчала все длиннее и изощреннее. Теперь утренняя тирада начиналась приблизительно так: « Вставай, ты тут под шелковым одеялом нежишься, а твой родной брат гниет на подлодке!»…
Чувство вины угнетало Анастасию, и девушка старалась как можно меньше находиться дома, увлекшись по-настоящему медициной.
Ей больше нравились пустые лаборатории со множеством пробирок. Она мечтала надышаться какого-нибудь яда, чтобы не слышать вечных упреков матери и не видеть чопорного аккуратного отца с его вечным «успокойся!» и «смотри в тарелку!» Вполне сознательно она устроилась на хим. завод на вредное производство. Поступила на заочный в мединститут.
Однажды дома наткнулась она на грамоту за первое место по шахматам Ефиму Парфирьевичу Пастушевичу.
-Чье это? – спросила она у матери.
-Это твой отец получил, - с гордостью произнесла она.
-Он разве Ефим?
-Тебе бы Шерлоком Холмсом быть. Ну, конечно, Ефим. До войны еще писарчуком был, и имя и фамилию себе другую сделал, отчество только оставил.
Так узнала Анастасия, что она Ефимовна, а не Александровна, как написано в паспорте, да ей, собственно было без разницы…
Володя опять заворочался на верхней полке, прервав ее мысли и переключив внимание на себя. Как он попал в ее жизнь? С чего все началось? Ни любви. Ни ухаживаний. Не было ведь ничего! Родители привели его в дом. «Вот познакомься, это Володя.» Ну, Володя и Володя. И началось. Мать, как лиса, стала к дочери ластиться. Двадцать четыре года! Пора бы уже и замуж! А ее не влекло никуда. Только бы подальше от людей забиться в прохладную лабораторию. Володя осмотрел по-хозяйски дачу, взял в руки инструмент. О таком работнике давно мечтали в семье Алпатьевых-Пастушевичей. И начали его приваживать. «Смотри! У него лопата в руке играет!» - добавил к своему немногословию отец.
Вскоре Володя сказал Анастасии, что предлагает замужество. «Не знаю. Надо подумать.» - ответила девушка. Часа два он беседовал с родителями, после чего семья объявила девушке: «Володя делает тебе предложение. Мы согласны.»
Начали собирать свадьбу. Мать купила дочери в приданное синее стеганное одеяло. Но, наверное, в последний момент передумала, или «жаба задавила» или еще что, только разложила она по полу ситец, на него серую вату, прострочила все это. Наметила квадраты, заставила будущего зятя стегать. Так был произведен подарок. Бюджет, потраченный на свадьбу, составил 200 рублей, что новоиспеченная семья Усковых вскоре выплатила родителям. Так же платили они матери по десять рублей за квартиру и по семьдесят в месяц за питание, хотя ни Володя, ни Анастасия дома практически не ели. Но мать продолжала ворчать: «Нечем кормить! Денег нет! Ты тут под шелковым одеялом, а твой брат…» и т. д. и т. п.
Когда родилась дочь, молодожены перебрались в коммуналку, продолжая помогать деньгами родителям, а те в свою очередь, отправляли их «гниющему на подлодке» Лёве, который тоже успел обзавестись семьей. Его красавица приезжала раз в год во Владимир, жалуясь то на здоровье, то на то, что ее обобрали в дороге, всеми правдами и неправдами выкачивая деньги из родственников, уезжая в Крым на машине, набитой коврами и хрусталем так, что нижний багажник скреб глушителем по дороге.
-Слушай, они относятся к тебе, как к неродной, - взбунтовался однажды Володя, - вот и мать моя говорит…
Но Анастасия не хотела его слушать. Это звучало как кощунство, тем более сейчас, когда отец был тяжело болен.
Несколько лет в условиях общего дефицита страны, доставала Анастасия ему лекарства, путевки во всевозможные санатории, делала уколы, одаривала знакомых врачей посильными «мелочами» типа шампанского и коробок с конфетами. Потом заболел и Лёвчик. Наездами стал он возвращаться во Владимир, даже писать Анастасии небрежные открыточки, извещающие о своем прибытии. И эта забота тоже легла на плечи Анастасии. Володя исправно содержал участок, откуда перекачивались, как из тела донора, банки с вареньями и соленьями и в Крым и к родителям. Напахавшись за год, муж получал зимой заслуженный отпуск и уезжал куда-нибудь в дом отдыха или в санаторий. Анастасию же не тянуло никуда. Она выматывалась на работе и в семье. Она еще надеялась, что ее поймут и оценят. Высокая гражданская ответственность, воспитанная временем, обязывала быть хорошей дочерью и женой.
И лишь в сорок лет, у гроба отца не проронила ни слезинки. « Да я же не люблю его!» - думала женщина. Анастасия пыталась вспомнить что-то хорошее об отце, но ничего кроме «Смотри в тарелку» и «Успокойся» на ум не шло. А она не успокаивалась. Родственников собралось немного. Анастасия поделилась с бабушкой своими «грешными» мыслями. И та сказала ей: «Да, ты ж ему не родная дочь!» и произнесла это так просто. А потом, точно из рога изобилия вылилась на Анастасию долгожданная правда: « Хороша была девка! Ой, хороша! Я ее на кассиршу выучила. А там, в районном центре Константин шоферил. Возил начальство. 1936 год! Понимаешь? Тогда шофер один на всю округу. Это, как сейчас космонавт! Да! Да! Вот и снюхались. Только вечно она куда-то не туда влипает. Поматросил Костя и бросил. Пить стал. Ее бить. Родила она и вернулась к нам в Песчанку. А у нас часть стояла. Фимка там, царствие ему небесное, бухгалтером пристроился. Жена ему Леньку кинет на стол – и хвост трубой! Намучался он с сынком! Увидел во дворе мать твою с тобой маленькой на руках, да и обомлел. Очень уж судьбы похожи. Стал к ней похаживать. На ту беду Константин вернулся. Стали у нас жить. Но она все равно к Фимке бегала. А как стали часть передислоцировать, пришел Ефим с пятью офицерами, приперли Костю к стенке. Ты, говорит, ей плохой муж. Я ее увожу. Так и увез…»
Три дня сидела Настя, руками сдавив голову. Не пила. Не ела. Так правда хлестанула ее по сердцу. Значит, она не Александровна, и не Ефимовна, а Константиновна. Многое стало ей понятно. Многое оставалось и непостижимым. А мать то? Почему мать так сторонилась ее? Может быть, и легче было бы рассказать ей все сейчас, поделить горе поровну. Но не могла она обидеть ее бедную, воющую у фотографий отчима, медленно сходящую с ума.
Лёва сориентировался быстро. Вернее, даже не он, а его жена. Оформили мать умственно отсталой, и взяли на себя опекунство, чтобы квартиру под себя подгрести.
А на девять дней в родительском гнезде уже никого и не оставалось. Только мать, Лёвка, да Анастасия.
-Дура ты, дура, и всегда дурой была, - произнес тост Лёвчик, - думаешь, я на подлодках ходил? Черта с два! Пусть другие корячатся! Я на берегу сидел! У меня в Крыму два коттеджа! Несколько машин. Дача. Трехкомнатная секция. Жить уметь надо!
Мать одобрительно кивала. Анастасию сжало всю, рюмка задрожала в руке.
-Дочь свою за английского капитана выдал. В Англию поедет, а потом, может и в Америку. А ты что для своей Наташки сделала? Так и трепете нервы в коммуналке?
Кровь хлынула к щекам Насти, и, не помня обещаний, данных себе, она тихо угрожающе прошептала:
-Ведь я же для тебя… Всю жизнь, - Анастасия задыхалась, - ты же не только меня обобрал… ты душу мою обобрал, а теперь дочь обобрать хочешь. Да, ты же не Ефимович даже! Ты Ехиднович!
-Побойся Бога! Как смеешь ты так отца называть?! – хлопнула рукой мать по столу.
В гневе развернулась Анастасия к матери, удерживая дрожь в губах:
-Он же не отец мне!
Лёвчик засмеялся, похоже, он давно знал обо всем. Опрокинув рюмку, он вышел из-за стола, панибратски похлопав по квадратному плечу мать:
-Весело тут с вами, «родственнички»!
Но мать завелась с полуоборота, надвигаясь на Анастасию:
-Правильно Лёвчик говорит. Дура ты. Я тебя вообще не хотела! Уродина! Недоразумение! Тебя не должно было быть! Понимаешь! Я тебя по ошибке родила!
Слова били, как молот…
-Значит, я по ошибке считала тебя своей матерью, - Анастасия не выпив за упокой, вышла из-за стола.
Как оказалась дома, уже не помнила, не помнила, как нашла где-то по справочнику в Сочи мужа, и вызвала его срочно домой. Она везла его теперь, как поддержку, с собой в Волгоград, где жил все эти годы ее настоящий отец.
Ей казалось, она прикоснется к родному, и перестанет метаться в лихорадке душа. Навстречу поезду летел ветер и снег. То снизу, то сверху. Анастасия то взлетала вслед за ним, то падала в своих мечтах. И сердце то часто стучало, то замирало совсем.
Утро Волгограда встретило их той же неуютностью, резким ветром и стужей.
Володя сразу же взял билеты на обратную дорогу на восемь вечера, не обращая никакого внимания на уговоры Анастасии погостить у отца хотя бы несколько дней.
И у нее не было сил с ним спорить. И показалось совершенно безнадежным карабкаться по этой жизни. Может, ее ангел хранитель толстый-толстый, как та старуха, прохрапевшая в поезде всю ночь. Может, в детстве его закормили, и глаза его заплывшие жиром ничегошеньки не видят!? А, может, и нет его у нее, этого ангела хранителя?
Анастасия представила себе родного отца, такого же красивого и гордого, как Рубен Ибаррури, положившего жизнь за ее родную страну. Возможно, он погиб, но через родственников надо непременно узнать все о Константине, ее отце.
Этого человека найти оказалось совсем несложно. И уже в девять часов утра супругов обнадежил какой-то дядя Жора, что «Костя их ждет»…
Дверь открылась, и Анастасия попала в объятья огромного седого небритого старика, от которого безудержно расползался запах нечищеных зубов, перегара и сигарет.
-Вы мой отец? – пролепетала она.
Володя тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Через некоторое время квартира наполнилась еще несколькими друзьями отца Константина.
На стол Анастасия выложила многочисленные съестные припасы, что привезла с собой. Компания тут же начала их уничтожение. Быстро захмелев, перебивая друг друга, они еще и еще раз рассказывали ей ту самую историю, которую она уже слышала от бабки.
Голова разламывалась от пережитых похорон, бессонной ночи, непривычных запахов. В дыму тесной кухни произносили тосты за здоровье и за встречу чужие пьяные люди, пытающиеся время от времени ее обнять и облобызать. На раковине у плиты веером легли окурки. Наступил полдень, а им уже не о чем было говорить.
-Нам пора, - сказала Анастасия, оттолкнувшись от пьяного марева. Володя благодарно взглянул на нее, в первый раз за все время поездки. Отец сунул ей в карман, как-то виновато, украдкой, сотенную бумажку:
-Купи что-нибудь внучке…
Анастасия и Володя бродили по Волгограду молча. Володя уже ничего не нёс (припасы съели родственники), но все равно злился, что так бездарно проводит остаток отпуска, ненавидя и потухшую сигарету и завывающий ветром Волгоград.
Анастасию окружала пустота. Не радовали и не удивляли музеи, памятники, статуи. И лишь, когда случайно подошли к могиле Рубена Ибаррури, душа начала оттаивать. Может, это произошло оттого, что солнечный луч, наконец, пробился сквозь слипшиеся тучи и осветил лицо Анастасии.
-Ну что? Нашла? Довольна теперь? – сплюнув давно потухшую сигарету, процедил сквозь зубы Володя.
-Нашла, - ответила жена, - довольна, - еще раз подтвердила она.
На все свои деньги она купила цветов и принесла к могиле Рубена.
Она поняла наконец, кто воспитывал ее все эти годы, с кого брала она пример, кому поклонялась, от чьей души ждала понимания и участия.
Первый Том ее жизни закрылся. Надо было многое пережитое, перепонятое, переосмысленное закрепить, многое из старого принять, как условие игры Судьбы, вырвать с корнем то, что мешало, и начать новую Книгу.
Она не понимала, при чем здесь вообще город Реутов? Ни к её жизни, ни к судьбе он никаким боком не приклеивался. Так. Стоял какой-то совсем чужой. Вот только церковь. Вернее, даже не она. Колокольный звон заманил Светлану на лавочку в парк недалеко от храма.
Не зная молитв, обрядов, не умея креститься как следует, да еще отказавшись от всего, кроме неверия, в церковь идти не хотелось. Но внутренний закон построения жизни требовал помянуть родную душу и выпить за упокой или за новое рождение или еще за что-то, что узнаем мы все после смерти.
И, найдя тот самый компромисс поколения, вроде и рядом со святой церковью в парке, но в то же время и без неё, в своем одиночестве, среди равнодушных взглядов незнакомых людей, которые забудут о ней через минуту, а то и раньше, глубоко вздохнула, уходя в свои мысли.
Долго глядя на бутылку водки, женщина решилась её открыть. И обязательно выпить. И непременно сегодня. Сердце замирало от тоски, точно меркла свеча где-то в душе, останавливаясь на время, как от лучезарных красок старых мастеров, льющих волшебство полотен прямо сюда, в действительность. Нет. Это была не любовь. В свои годы она сделала вывод, что с тоскою-то любовной справиться можно, если делом стоящим заняться. Ты попробуй справиться с зовом крови в те места, где душа Родину выбирает…
Два года глядеть на Кольцевую дорогу Москвы! Это ли не пытка?! Все время утешать себя, смывая мелкие засохшие брызги с лица, приходя домой, что где-то там есть большая страна Сибирь. И там есть деревня в Частоозерском крае, где чисты родники, где в небе совсем нет ворон, а летают гагары, чайки, жаворонки, где озёра полны карасей, а леса ягодой… Вздохнёшь памятью детства – и дальше жить хочется.
Но сегодня – как наваждение приснилась бабушка. Ровно десять лет назад она умерла. Светлана не могла приехать на похороны. Ей сказали только, что та отошла в мир иной, улыбаясь. Вот и снилась теперь баба Валя всегда веселая.
Светлана никогда не пила «белого вина». Так в деревне Гомзино называли водку. Там было «белое» вино и «красное».
В те далекие дни своего детства она часто сидела с бабами за длинным столом. Бабы одевали красные бусы. И пели песни. Первой песней Светланы было: «Сенька первый был на улице бандит…»
Первые запахи детства – свежевыструганных досок, дымка березовых полешек, запах деревенской бани, хрусткого звездного снега, первых незабудок. А разве можно забыть запах сенокоса? Грибов? Запах солнца от вспотевшей загорелой кожи, запах колодезной воды, запах ухи из только что выловленных карасей, запах сырого погреба, запах растущего укропа и вареной картошки? Запах пельменей, маленьких, сибирских. Запах слежалой в сундуках парадной одежды. Запах навоза, запах трактора, курятника и свинарника. Запах парного молока…
Удивительно, почему они так дороги теперь ей, эти запахи? И почему их растревожил именно колокольный звон, который медленно расслаивался в воздухе, точно слюда, на весь этот букет детских запахов, напоминая одновременно улыбку бабы Вали?
Что они праздновали тогда? Бабы за длинным столом? Кажется, День Победы. На деревню из 240 крепких дворов вернулось всего три мужика. Всего три калеки.
Маленькая Светка не понимала, почему бабы в красных бусах отчаянно пели «Сенька первый был на улице бандит… потом пошел воевать и грудью защитил Москву…», гордо пряча в гортанной песне боль, пили «белое» и красное вино.
Баба Валя, сколько помнила её Светлана, всегда была угрюмой. Работала молча. Много читала. С ней почти не разговаривала. Любила выпить. И только «выпивши» улыбалась, показывая на одной из щёк веселую ямочку. Светлану любила больше всех, всегда звала погостить, писала длинные письма, и называла «ясной зоренькой». Светлану любили многие. Но тех, кто мог бы назвать ясной зоренькой, так, по настоящему, чтобы это в душе радостью осталось, можно было перечесть по пальцам одной руки.
Светлане рассказывал отец, как дед еще до войны от жены к Валентине ушел. Нажили пятерых ребятишек. Красивый был дед и сильный. Быка-трёхлетка кулаком с ног сшибить мог. Один сруб ставил. Без помощников брёвна на крышу заволакивал. Петром звали деда. Петром Федоровичем. В сорок первом забрали его вместе с остальными. Прошёл он в составе Сибирской дивизии по Красной площади мимо Сталина и – прямиком на фронт под Москвой.
Батальон за батальоном шли сибиряки, чтобы удержать наступление немцев. Северо-Западнее Химок двигались оголтелые немецкие танки. Мир раскрошился на мгновения, минуты, секунды, которые становились ценою в жизнь, в десятки жизней, в тысячи жизней. Туда, к Химкам направило командование роту Кремлевских курсантов, самых лучших, ладных и стройных парней, все под метр восемьдесят, русые богатыри. Рота даже не успела получить боевого оружия, была вычислена противником и роща, где укрылись они от налета, была прошита тысячами жалящих пуль и осколков. Никто не уцелел. А танки продолжали неумолимый ход.
Остановил командир сибирский батальон. Надо, мол, ребята, танки остановить. Там, впереди, аэродром, кто желает «полетать»?
Сибиряки – мужики не из робкого десятка. В основном люди лесные, охотники, да хлебопашцы. К тому же земляки. И весь батальон сделал шаг вперед. Обрадовался командир. Довел их до самолетов. Но случилась непредвиденная неприятность. Парашютов в наличии не оказалось. Переглянулись командиры. Не один из них не может отправить сибиряков на верную гибель - прыгать на танки без парашютов. Тогда сказал командир. «Позади Москва. А впереди – танки. Их надо остановить. Но нет парашютов. Зима может помочь. Снег. Есть возможность уцелеть. Есть такой шанс. Приказ такой мы дать не можем. Но, есть ли желающие?…»
И опять весь батальон шагнул вперед.
Гансы обалдели в своих танках, когда из метельного неба без парашютов в белых маскхалатах падали на них «белые приведения» и тут же открывали огонь. Практически все сибиряки остались живы в той схватке. Погибло 12%. Ни один танк не прошел. А батальон двинулся дальше…
На всех битвах побывал дед. На Курской дуге, под Сталинградом. Войну закончил в Чехословакии. Артиллеристом был дед. Силой своей медвежьей мог один оружие поворачивать. Каждый раз бился до последнего. А однажды танк его прямо в окопе зарыл.
Пришел он с войны весь израненный. Письма свои пожег. Плохая, говорит, примета. Я живой пришел, а ты, Валентина, письма хранишь. Умер он через месяц от ран и от воспаления легких. Баба Валя с детьми на руках. А тут – голод, болезни. Поумирали тогда многие. Отец один из всех детей остался.
Светлана потом у бабушки спрашивала: «Как же ты такая маленькая, неказистая от живой жены мужика увела?»
«Веселая была…» - отвечала баба Валя.
Веселая?
Что-то надломилось в ней после смерти Петра. На всю - на всю оставшуюся жизнь – только тоска. На сорок с лишним лет! До смерти! Металась душа от белого вина до красного, пока не нашла свою пристань в последней улыбке…
День Победы справляла сегодня Светлана. Справляла зимой. В день смерти бабы Валентины. От тог, что боль выворачивала душу наизнанку. Здесь. В Реутове. Глотнула «белого вина», не заметив горечи, не захмелев. Первый раз в жизни глотнула, осознав, почему так отчаянно пели бабы в деревне Гомзино.
А на колокольне точно перезванивались сны. Что-то происходило с колоколом. Он то замирал, заставляя подрагивать воздух, то снова тревожил, попадая в унисон затаенных струн, спрятанных на дне самого сердца.
К куполам славной Реутовской церкви, выбеленных снегом к Сочельнику, прибилось несколько облачков. Камышовая полоска… Караси… Зимние снеговерты… Облака напоминали Светлане то сибирский глубокий снег, то улыбку – такую же, как у неё, с веселой ямочкой. А, может, это и была улыбка бабки Валентины. И ямочка та стоила, чтобы её любили. И дед, наверное, стоил того, чтобы тосковать о нем. Так тосковать! До гроба!
А ещё Светлана думала, что дед Петр за все это и воевал. За деревню Гомзино. За первые её запахи детства, за первую песню, за Московскую Кольцевую дорогу, за Химки, за Чехословакию, и даже за эту милую реутовскую церковь, к которой прибился облаком и смотрит, как Светлана пьет за его победу горькое «белое» вино.